Я побеседовал, наверное, не менее чем с полусотней человек - в основном с женщинами, стариками и подростками, - полагаю, из них лишь двое, бывшие партизаны, были со мной по-настоящему откровенны; остальные смотрели настороженно и говорили, что ничего не знают. 

- Темный народ, забитый, - жаловался мне в Лиде начальник милиции. - Западники, известное дело. Слова из них не вытянешь... 

Такие суждения я слышал не раз, и доля истины в том имелась, впрочем, я хорошо понимал и этих "темных" людей. 

За пять последних лет здесь четырежды круто менялась жизнь: сначала санационная Польша, затем - присоединение к Советской Белоруссии, потом война - она пришла сюда на вторые сутки - и кровавая немецкая оккупация и, наконец, снова - уже второй месяц - советская власть. 

Причем, помимо официальных сил, были весьма действенные и нелегальные. Во время оккупации в лесах хозяйничали партизаны, теперь же рыскали различные банды, остаточные группы немцев, встречались и мелкие шайки обыкновенных дезертиров. 

В действиях враждебных нелегальных сил было и общее - внезапность появления, жестокость, пренебрежение человеческими жизнями, имелись и свои особенности. Аковцы, устраивая засады, обстреливали на дорогах автомашины, убивали в первую очередь военнослужащих, ввязывались в бои даже с небольшими подразделениями Красной Армии. "Зеленые" - банды литовских националистов, - наведываясь с севера, расправлялись с коммунистами и сельсоветчиками, вырезая подчас без разбору целые семьи, грабили нещадно крестьян; немцы и власовцы были осторожны, в деревни обычно не заходили, нападали только в лесах, на глухих дорогах и на хуторах, не оставляя, однако, в живых ни одного свидетеля: они старались себя не обнаруживать, чтобы избежать возможного преследования и уничтожения. 

Со всеми этими страшными силами местные жители оказывались, как правило, один на один; они пребывали в постоянном страхе перед любым пришельцем, ожидая от каждого только насилия, ограбления или смерти и не без основания полагая, что короткий язык - хоть какой-то залог покоя и личной безопасности. Моя же форма их едва ли в чем убеждала, поскольку наше армейское обмундирование пользовали и аковцы, и "зеленые", и власовцы, и даже немцы. 

Отмолчаться подчас стремились и местные должностные лица. Весьма характерный разговор произошел у меня в Каменке. 

Обязанности председателя сельсовета там исполнял старый носатый крестьянин - белорус с реденькими выцветшими усами и самокруткой в зубах. Сидя за столом посреди пустой грязной хаты, он увлеченно играл в шашки с длинноногим подростком - посыльным - и даже не скрыл своего огорчения, что им помешали. 

Трое стариков, вооруженных немецкими винтовками, охраняли сельсовет снаружи. Они ввалились следом за мной и молча наблюдали, как "старшина" проверял мои 

документы, затем, потоптавшись, вышли вместе с мальчишкой. 

Как и в Шиловичах, я отрекомендовался представителем по расквартированию и предъявил вместе с командировочным предписанием не красную книжечку с пугающей надписью "Контрразведка...", а офицерское удостоверение личности. 

Старик показался мне простоватым и словоохотливым, но это только с первого взгляда. 

Он действительно охотно говорил на разные общие темы, например про хлеба и дороговизну, про нехватку мужчин иди тягла, на что пожаловался трижды, видимо опасаясь, что я попрошу подводу. Однако за время нашей беседы он умудрился не назвать почти ни одной фамилии, ни словом не обмолвился о бандах, будто их и не было; меж тем я проникся мыслью, что именно их он более всего боялся. 

Он ловко уклонился от разговора о тех, кто сотрудничал и ушел с немцами, на вопрос же о Шиловичском лесе коротко заметил: "Мы туда не ходим". И начал о другом. 

На счету у меня была каждая минута, а он пространно рассказывал, и я был вынужден слушать, как дети его соседки, играя, чуть не спалили хату или как баба по имени Феофина родила весной двойню, причем у девочки белые волосики, а у мальчика черные, к чему бы так? 

При этом он все время простецки, добродушно улыбался и дымил свирепым самосадом, лицо же его, казалось, говорило: "Пойми, ты приехал и уехал, а мне здесь жить!" 

После Каменки я заглянул на хутора, окаймлявшие Шиловичский массив с северо-запада. 

Одинокие хаты с надворными постройками тянулись вдоль леса на значительном расстоянии друг от друга, каждая посреди своих огородиков, рощиц и крохотных полей. Я заходил во все, где были хозяева, но не услышал и не увидел ничего для нас интересного. 

Хижняк должен был к двум часам подъехать и в условленном месте ожидать меня. В начале третьего я направился к шоссе, чтобы, оставив в машине погоны, пилотку и документы, идти в лес осматривать свой участок. 

Я спешил орешником, когда различил позади приближающиеся шаги. Оглянулся - никого. Прислушался - меня определенно кто-то догонял. Сдвинув на ходу предохранитель "ТТ", я сунул пистолет в брючный карман и, выбрав подходящее место, мгновенно спрятался за кустом. 

Вскоре я увидел того, кто торопился мне вслед. По орешнику быстро шел, почти бежал черноволосый горбатый мужчина, приземистый, тщедушный, лет сорока, в истрепанном пиджаке и таких же стареньких, с большими заплатами на коленях и сзади брюках, заправленных в грязные сапоги. 

С этим крестьянином я беседовал не далее чем час назад в его хате, где, кроме него, в тот момент находились еще две женщины, как я понял, жена и теща. Я заметил, что перед моим приходом у них что-то произошло, ссора или серьезная размолвка. В лицах у всех троих проглядывала какая-то встревоженность или расстройство. У женщин, особенно у старшей, были красноватые, с припухшими веками, явно заплаканные глаза. Сам горбун смотрел с плохо скрываемой боязнью; он говорил по-польски, отвечал односложно, тихо, то и дело повторяя: "Не розумем... Не вем"[9]. 

Сейчас, миновав меня, он сделал еще с десяток шагов, остановился и прислушался, наверно, пытаясь определить, куда я делся. Затем обернулся, увидев меня, испуганно вздрогнул и в замешательстве проговорил: 

- Дзень добры, пане... 

- День добрый, - невозмутимо ответил я, хотя мы с ним уже здоровались и по логике следовало бы спросить: