Алексею не раз и раньше доводилось слышать эту песню. Ее пели девчата, веселыми табунами приходившие из окраинных селений ровнять и расчищать аэродром. Ему нравился медленный, печальный мотив. Но раньше он как-то не вдумывался в слова песни, и в суете боевой жизни они скользили мимо сознания. А вот теперь из уст этой молодой большеглазой женщины они вылетали, окрашенные таким чувством и столько в них было большой и не песенной, а настоящей женской тоски, что сразу почувствовал Алексей всю глубину мелодии и понял, как Варя-рябина тоскует о своем дубе. 

...Но нельзя рябине 

К дубу перебраться. 

Видно, сиротине 

Век одной качаться... - 

пропела она, и в голосе ее почувствовалась горечь настоящих слез, а когда смолк этот голос, Алексей представил, как сидит она сейчас где-то там, под деревьями, залитыми весенним солнцем, и слезами полны ее большие круглые тоскующие глаза. Он почувствовал, что у него у самого защекотало в горле, ему захотелось поглядеть на эти старые, заученные наизусть письма, лежащие у него в кармане гимнастерки, взглянуть на фотографию тоненькой девушки, сидящей на лугу. Он сделал движение, чтобы дотянуться до гимнастерки, но рука бессильно упала на тюфяк. Снова все поплыло в сероватой, расплывавшейся светлыми радужными кругами тьме. Потом в этой тьме, тихо шелестевшей какими-то колючими звуками, услышал он два голоса - Варин и еще другой, женский, старушечий, тоже знакомый. Говорили шепотом: 

- Не ест? 

- Где там ест!.. Так, пожевал вчера лепешечки самую малость - стошнило. Разве это еда? Молочко вот тянет помаленьку. Даем. 

- А я вот, гляди, супчику принесла... Может, примет душа супчик-то. 

- Тетя Василиса! - вскрикнула Варя. - Неужто... 

- Ну да, куриный, чего всполохнулась? Обыкновенное дело. Потрожь его, побуди - можа, поест. 

И прежде чем Алексей, слышавший все это а полузабытьи, успел открыть глаза, Варя затрясла его сильно, бесцеремонно, радостно: 

- Лексей Петрович, Лексей Петрович, проснись!.. Бабка Василиса супчику куриного принесла! Проснись, говорю! 

Лучина, потрескивая, горела, воткнутая в стену у входа. В неровном чадном свете ее Алексей увидел маленькую, сгорбленную старуху с морщинистым длинноносым сердитым лицом. Она возилась у большого узла, стоявшего на столе, развернула мешковину, потом старый шушун, потом бумагу, и там обнаружился чугунок; из него ударил в землянку такой вкусный и жирный дух куриного супа, что Алексей почувствовал судороги в пустом желудке. 

Морщинистое лицо бабки Василисы сохраняло суровое и сердитое выражение. 

- Принесла вот, не побрезгуйте, кушайте на здоровье. Может, бог даст, на пользу пойдет... 

И вспомнилась Алексею печальная история бабкиной семьи, рассказ о курице, носившей смешное прозвище: Партизаночка, и все - и бабка, и Варя, и вкусно дымившийся на столе котелок - расплылось в мути слез, сквозь которую сурово, с бесконечной жалостью и участием смотрели на него строгие старушечьи глаза. 

- Спасибо, бабушка, - только и сумел сказать он, когда старуха пошла к выходу. 

И уже от двери услышал: 

- Не на чем. Что тут благодарить-то? Мои-то тоже воюют. Может, и им кто супчику даст. Кушайте себе на здоровье. Поправляйтесь. 

- Бабушка, бабушка! - Алексей рванулся к ней, но руки Вари удержали его и уложили на тюфяк. 

- А вы лежите, лежите! Ешьте вот лучше супчик-то. - Она поднесла ему вместо тарелки старую алюминиевую крышку от немецкого солдатского котелка, из которого валил вкусный жирный пар. Поднося ее, она отвертывалась, должно быть, для того, чтобы скрыть невольную слезу: - Ешьте вот, кушайте! 

- А где дед Михайла? 

- Ушел он... По делам ушел, район искать. Скоро не будет. А вы кушайте, кушайте вот. 

И у самого своего лица увидел Алексей большую, почерневшую от времени, с обгрызенным деревянным краем ложку, полную янтарного бульона. 

Первые же ложки супа разбудили в нем звериный аппетит - до боли, до спазм в желудке, но он позволил себе съесть только десять ложек и несколько волоконцев белого мягкого куриного мяса. Хотя желудок настойчиво требовал еще и еще, Алексей решительно отодвинул еду, зная, что в его положении излишняя пища может оказаться ядом. 

Бабкин супчик имел чудодейственное свойство. Поев, Алексей заснул - не впал в забытье, а именно заснул - крепким. оздоравливающим сном. Проснулся, поел и снова заснул, и ничто - ни дым очага, ни бабий говор, ни прикосновение Вариных рук, которая, опасаясь, не умер ли он, нет-нет да и наклонялась послушать, бьется ли у него сердце, - не могло его разбудить. 

Он был жив, дышал ровно, глубоко. Он проспал остаток дня, ночь и продолжал спать так, что казалось, нет в мире силы, которая могла бы нарушить его сон. 

Но вот ранним утром где-то очень далеко раздался совершенно не отличимый среди других шумов, наполнявших лес, далекий, однообразно воркующий звук. Алексей встрепенулся и, весь напружившись, поднял голову с подушки. 

Чувство дикой, необузданной радости поднялось в нем. Он замер, сверкая глазами. Потрескивали в очаге остывающие камни, вяло и редко пиликал уставший за ночь сверчок, слышно было, как над землянкой спокойно и ровно звенят старые сосны и даже как барабанит у входа полновесная весенняя капель. Но сквозь все это слышался ровный рокот. Алексей угадал, что это тарахтит мотор "ушки" - самолета У-2. Звук то приближался и нарастал, то слышался глуше, но не уходил. У Алексея захватило дух. Было ясно, что самолет где-то поблизости, что он кружит над лесом, то ли что-то высматривая, то ли ища место для посадки. 

- Варя, Варя! - закричал Алексей, стараясь приподняться на локтях. 

Вари не было. С улицы слышались возбужденные женские голоса, торопливые шаги. Там что-то происходило. 

На мгновение приоткрылась дверь землянки, в нее сунулось пестрое лицо Федьки. 

- Тетя Варя! Тетя Варя! - позвал мальчуган, потом возбужденно добавил: - Летит... Кружит... Над нами кружит... - Он исчез прежде, чем Алексей успел что-нибудь спросить.