Из кухонного зала, сверкающего кафелем и. алюминием, вышел мужик лет сорока пяти, перегнулся через стойку и стал что-то говорить, скабрезно улыбаясь, девочке с испуганными глазами. Та закрывалась салфеткой, дико посматривала огромными своими глазами и как бы собиралась бежать. 

В заведение вошел некто в задымленных очках, спросил кофе и стать пить стоя, не глядя на Таню, но иногда поднимая глаза к зеркальному потолку, где все происходящее отражалось. "Ну вот, они меня уже нащупали, - подумала Таня. - Это, конечно, Сергеев. Его повадки, его очки, только борода какая-то оперная, как у Радамеса, да разве трудно приклеить бороду? Уж бороду-то они там могут приклеить. Нет, я вам не дамся. Я никому не дамся. Хватит с меня, убегу сегодня. Убегу сегодня туда, где вы меня не достанете, где меня никто не будет считать ни проституткой, ни шпионкой..." 

- Ха-ха-ха, - сказала толстуха. - Нет-нет, вы меня не обманете, сударыня, я вижу, я опытный психолог, я вижу, это у вас тоже нервное... 

- Оставьте меня в покое! - рявкнула на нее Татьяна. - Я просто есть хочу. Не ела весь день. Если вы псих, это не значит... 

- Ну что, попался? - Толстуха, оказывается, вовсе не слушала Таниной возмущенной тирады. Огромной рукой она, перегнувшись через стойку, ловко ухватила за рубашку мальчишку "юга" и сейчас притягивала к себе. - Вчера ты меня обманул, Люба Лукич, но сегодня не уйдешь. Сегодня тебе придется покачаться на барханах пустыни Сахары... - Она сунула мальчишке в рот ложку со сливками и клубникой. - Ешь, предатель! 

Человек в задымленных очках, держа у рта свою чашечку кофе, медленно повернул голову. 

У Тани дернулся локоть. Блюдо с остатками кебаба съехало со стойки и вдребезги раскололось на кафельном полу. 

Мужчина в задымленных очках быстро вышел из кафе и растворился во мраке. 

Девочка с сумасшедшими глазами прижала ко рту салфетку, словно пытаясь задавить вырывающийся крик ужаса. 

Повар в ослепительно белой униформе, явный ее мучитель, лихо, словно в ковбойском фильме, перепрыгнул через стойку, схватил девочку и прижал ее чресла к своему паху. "Обжора на нервной почве" мощной рукой тащила через стойку югославского поваренка, другой же запихивала ему в рот комки торта. 

Таня вдруг поняла, что кричит, визжит вместе с той несчастной девчонкой в темной майке и совершенно не понимает, куда ей бежать - выход на черную площадь, казалось, таил еще больше безумия и опасности, чем эта ослепительно сверкающая ночная жральня. 

Только кассир, красивый пожилой "юг", сидящий в центре зала, был невозмутим. Он курил голландскую сигару и иногда посматривал в дальний угол зала, где, оказывается, сидели еще двое, тоже в темных очках. 

- О'кей? - спрашивал иногда кассир тех двоих. Те скалили зубы и показывали большие пальцы. Таня швырнула какую-то купюру кассиру и бросилась к вертящейся стеклянной двери. Здесь она столкнулась и с несчастной, затравленной девочкой. Юбка у той была истерзана, порвана в клочья. Жуткий поварище, голый по пояс, но только снизу, преследовал ее. Девочка выскочила на площадь первая и тут же растворилась во мраке. Таня выбежала за ней. 

Мирно струился фонтан, два купидона забавлялись в бронзовой чаше. Светились окна германского кемпера. Все было абсолютно спокойно. Таня оглянулась. Ночное кафе выглядело вполне спокойно. Эротоман спокойно удалялся, повиливая ноздреватой задницей. Толстуха спокойно доедала торт. Мальчик за стойкой спокойно перетирал кружки. Кассир, смеясь, разговаривал с теми двумя, что вышли теперь из угла и стояли у кассы. Ей показалось, что она на миг заснула, что это был всего лишь мгновенный кошмар. 

Она присела на край фонтана. Мирно струилась вода. Средиземноморский ветер трогал волосы, сгибал верхушки кипарисов, серебрил листву большого платана. Орел, львы, атлант и кариатида, милые символы спокойного прошлого. Ее никто сейчас не видел, и она легко, по-детски разрыдалась. Она наслаждалась своими слезами, потому что знала, что вслед за этим в детстве всегда приходило облегчение. 

На площадь эту выходили три узкие улицы, и из одной вдруг почти бесшумно, чуть-чуть лишь жужжа великолепным мотором, выехал открытый "лендровер". Он остановился возле кемпера, и люди в "лендровере" стали просить немцев спеть хором какую-нибудь нацистскую песню. 

- Мы не знаем никаких нацистских песен, - отнекивались немцы. - Мы и не знали их никогда. 

- Ну "Хорста Весселя" - то вы не можете не знать, - говорили люди в "лендровере". - Спойте, как вы это делаете, обнявшись и раскачиваясь. 

Разговор шел на ломаном английском, и Таня почти все понимала. 

- Не будем мы петь эту гадость! - сплюнул один немец. 

- Хандред бакс, - предложили из "лендровера". - Договорились? Итак, обнимайтесь и пойте. Слова - не важно. Главное, раскачивайтесь в такт. Вот вам сотня за это удовольствие. 

"Лендровер" быстро дал задний ход и исчез. Немцы обнялись и запели какую-то дичь. В трех темных улицах появились медленно приближающиеся слоны. Жуткий женский крик прорезал струящуюся средиземноморскую ночь. Таня увидела, что из бронзовой чаши, в которой только что играли лишь два бронзовых купидона и больше не было никого, поднимается искаженное ужасом лицо той девочки с огромными безумными глазами. Таня услышала тут и свой собственный дикий крик. Она зажала рот ладонями и задергалась, не зная, куда бежать. Слоны приближались, у одного на горбу сидел все тот же сексуальный маньяк. Немцы пели, раскачиваясь, все больше входя во вкус и, кажется, даже вспоминая слова. 

- Stор! - вдруг прогремел на всю площадь радиоголос. - That's enough for tonight! Аll реорlе аrе off till wednesday! Thank you for sooting! [1] 

Съемка кончилась, все вышли на площадь. В темных старых домах загорелись огни, взад-вперед стали ездить "лендроверы" с аппаратурой, началась суета. Девочку с сумасшедшими глазами извлекли из фонтана, закутали в роскошнейший халат из альпаки. В этом халате она и уехала одна за рулем белого "феррари". Только тогда Таня узнала в ней знаменитую актрису.