Это был то ли Волгоградский проспект, то ли шоссе Энтузиастов, то ли Севастопольский бульвар, то ли Профсоюзная. - нечто широченное, с одинаковыми домами по обе стороны, в красной окантовке огромных лозунгов, с агитационными клумбами, увенчанными могучими символами, склепанными и сваренными хоть и наспех, но из нержавеющего металла, - серп, молот, звезда с пятью лучами, - с ракетами и с гигантскими лицами Ильичей, взирающими из самых неожиданных мест на трех бредущих в пятом часу утра по этой магистрали похмельных персон. 

Лучников обнимал за зябкие плечики Лору Лерову, одну из тех увядающих "букетиков", что украшали недавний праздник "Курьера". Десяток лет назад - звезда Москвы, манекенщица Министерства легкой промышленности, поочередная любовница дюжины гениев, сейчас явно выходила в тираж. Все на ней было еще самое последнее, широкое, парижское, лиловатое, но приходило это лиловатое к ней уже не от бескорыстных московских гениев, а от каких-то сомнительных музыкантов, подозрительных художников, короче говоря, от молодчиков фарцы и сыска, а потому и носило какой-то отпечаток сомнительности. 

Она плакала, клонясь к лучниковской груди, чуть заваливаясь, ее била похмельная дрожь - еще более явный признак заката. Раньше, после ночи греха, Лора Лерова только бойко всполаскивалась, подмазывалась, подтягивалась и с ходу устремлялась к новым боям. Сейчас душа ее явно алкала какого-нибудь пойла, пусть даже гнусного, портвейного. 

- У меня уже все уехали, - плакала она, размазывая свою парфюмерию по небритым щекам Лучникова. - Ирка в Париже, у нее там "бутик"... Алка за богатого бразильца вышла замуж... Ленка у Теда Лапидуса работает в Нью-Йорке... Вера, и та в Лондоне, хоть и скромная машинисточка, но счастлива, посвятила свою жизнь Льву, а ведь он больше любил меня, и я... ты знаешь. Андрей... я могла бы посвятить ему свою жизнь, если бы не тот проклятый серб... Все, все, все уехали... Лев, Оскар, Эрнест, Юра, Дима, все, все... все мои мальчики... не поверишь, просто иногда некому позвонить... в слякоти мерзкой сижу в Москве... никто меня уже и на Пицунду не приглашает... только жулье заезжает на пистон... все уехали, все уехали, все уехали... 

Лучников сжимал ее плечики и иногда вытирал мокрое опухшее лицо бывшей красавицы носовым платком, который потом комкал и совал в карман болтающегося пиджака. За три дня московского свинства он так похудел, что пиджак болтался теперь на нем, словно на вешалке. Жалость к заблудшим московским душам, от которых он и себя не отделял, терзала его. Он очень нравился себе таким - худым и исполненным жалости. 

Дружище его Виталий Гангут, напротив, как-то весь опух, округлился, налился мрачной презрительной спесью. Он, видимо, не нравился себе я таком состоянии, а потому ему не нравился и весь мир. На предрассветном социалистическом проспекте не видно было ни души, только пощелкивали бесчисленные флаги, флажки и флажищи. 

- Не плачь, Лорка. - говорил Лучников. - Мы тебя скоро замуж отдадим за богача, за итальянского коммуниста. Я тебе шмоток пришлю целый ящик. 

Гангут шел на несколько шагов впереди, подняв воротник и нахлобучив на уши "федору", выражая спиной полное презрение и к страдалице и к утешителю. 

- Ах, Андрюша, возьми меня на Остров, - заплакала еще пуще Лора. - Мне страшно. Я боюсь Америки и Франции! На Острове хотя бы русские живут. Возьми бедную пьянчужку на Остров, я там вылечусь и маргаритствовать не буду... 

- Возьму, возьму, - утешал ее Лучников. - Ты наша жертва, Лорка. Мы из тебя всю твою красоту высосали, но мы тебя на помойку не выбросим, мы тебя... 

- Ты лучше спроси у нее, сколько она башлей из Вахтанга Чарквиани высосала, - сказал Гангут не оборачиваясь. - Жертва! Сколько генов она сама высосала из нашего поколения! 

- Скот! - вскричала Лора. 

- Скот, - подтвердил Лучников. - Витася - скот, ему никого не жалко. Распущенный и наглый киногений. Пусть гниет в своем Голливуде, а мы будем друг друга жалеть и спасать. 

- А ты Остров свой скоро товарищам подаришь, ублюдок, - ворчал Гангут. - Квислинг, дерьмо, идите вы все в жопу... 

Вдруг он остановился и показал на небольшую группу людей, стоящих в очереди перед закрытой дверью. Несколько стариков и старух в черных костюмах и платьях, увешанные орденами и медалями от ключиц до живота. 

- Ну, что тебе? - спросил, предполагая очередной антипатриотический подвох. Лучников. 

- Ты, кажется, Россию любишь? - спросил Гангут. - Ты, кажется, большой знаток нашей страны? Ты вроде бы даже и сам русский, а? Ты просто такой же советский, как мы, да? Тогда отгадай, что это за очередь, творец Общей Судьбы! 

- Мало ли за чем очередь, - пробормотал Лучников. - Многого не хватает. Может, за фруктами, может быть, запись на ковры... 

- Знаток! - торжествующе захохотал Гангут. - Это очередь в избирательный участок. Товарищи пришли сюда за два часа до открытия, чтобы первыми отдать голоса за кандидатов блока коммунистов и беспартийных. Сегодня у нас выборы в Верховный Совет! 

Старики в орденах, до этого мирно беседовавшие у монументальных колонн Дворца культуры, теперь враждебно смотрели на трех иностранцев, на двух мерзавцев и одну проститутку, на тех, кто мешает нам жить. 

- Это бабушки и дедушки из нашего дома, - сказала Лора. - Они все герои первых пятилеток. 

- Для меня это просто находка, - сказал Лучников. - Сейчас я возьму у них интервью. 

- Рискуешь попасть в милицию, - сказал Гангут. 

- Журналист должен рисковать, - кивнул Лучников. - Такая профессия. Я рисковал и во Вьетнаме, и в Ливане. Рискну и здесь. 

- А я тебя не оставлю, Андрей, - скачала Лора. - В кои-то веки и голос свой отдам. 

- Мы, кажется, опохмелиться собирались, - сказал Гангут, который был уже не рад, что заварил эту кашу.