- Вот такие дела, Танька, вот такие, Татьяна, дела, - говорил он по дороге из аэропорта, вроде бы рассказывая о чем-то, что произошло в ее отсутствие, сбиваясь, повторяя, чепуху какую-то нес, весь сосредоточенный на предвкушении. 

В Москве, конечно, шел дождь. Солнце, ставшее здесь в последние годы редким явлением природы, бледным пятачком висело в мутной баланде над черными тучами, наваливавшимися на башни жилквартала, на огромные буквы, шагающие с крыши на крышу: 

Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи! 

Тане хотелось отвернуться от всего этого сразу - столь быстрые перемены в жизни, столь нелепые скачки! - но она не смогла отвернуться и смотрела на тучи, на грязь, летящую из-под колес грузовиков, на бледный пятак и огненные буквы, на быковатый наклон головы смущенного своим бесконечным предвкушением супруга и с тоской думала о том, как быстро оседает поднятая Лучниковым сердечная смута, как улетает в прошлое, то есть в тартарары, вечный карнавал Крыма, как начинает уже и в ней самой пошевеливаться пятнадцатилетнее привычное "предвкушение". 

Он хотел было начать свое дело чуть ли не в лифте, потом на площадке и в дверях и, конечно, дальше прихожей он бы ее не пропустил, но вдруг она вспомнила Лучникова, сидящего напротив нес в постели, освещенного луной и протягивающего к ней руку, вспомнила и окаменела, зажалась, дернулась, рванулась к дверям. Вот идиотка, забыла, вот ужас, забыла сдать, нет-нет, придется подождать, милейший супруг, да нет же, мне нужно бежать, я забыла сдать, да подожди же в самом деле, пусти же в самом деле, ну как ты не понимаешь, забыла сдать ВАЛЮТНЫЕ ДОКУМЕНТЫ! Какая хитрость, какой инстинкт - в позорнейшей возне, в диком супружеском зажиме сообразила все-таки, чем его можно пронять, только лини, этим, каким-нибудь священным понятием: валютные документы. Он тут же ее отпустил. Татьяна выскочила, помчалась, не дав ему опомниться, скакнула и лифт, ухнула вниз, вырвалась из подъезда, перебежали улицу и, уже плюхаясь в такси, заметила им балконе полную немого отчаяния фигуру супруги, статуя Титана с острова Пасхи. 

В Комитете ей сегодня совершенно нечего было делить, но она ходили но коридорам очень деловито, даже торопливо, как и полагалось тут ходить. Все на нее глазели: среди рутинного служилого люда, свыкшегося уже с застоявщейся погодой, она, загорелая и синеглазая, в белых брюках и в белой же рубашке из плотного полотна - костюм, который ей вчера купил Андрей и самом стильном магазине Феодосии, - они выглядела существом иного мира, что, впрочем. частично так и было: ведь вчера еще вечером неслась в "питере" под сверкающими небесами, вчера еще ночью и "Хилтоне" мучил ее любимый мужик, вчера еще ужинали но французском ресторане на набережной, смотрели на круизные суда и яхты со всех концов мира, а над ними каждые четверть часа пролетали и темном небе "боинги" на Сингапур, Сидней, Дели... и обратно. 

Вот так дохожусь я тут в Комитете проклятом до беды, подумала она, и действительно доходилась. Из первого отдела вышла близкая подруга секретарша Веруля с круглыми глазами. 

- Татьяна, "телега" на тебя, ну поздравляю, такую раньше и не читала. 

- Да когда же успели? 

- Успели... 

- А кто? 

- Не догадываешься? 

Она догадывалась, да впрочем, это и не имело значения, кто автор "телеги". Она и не сомневалась ни на минуту, что после встречи с Лучниковым явится ни свет "телега". Поразила ее лишь оперативность - сразу, значит, с самолета стукач помчался в первый отдел. 

- Ой, мамочка, там написано, деточка-лапочка, будто ты две ночи с белогвардейцем в отеле жила. Врут, конечно? 

Они устроились в закутке, за машбюро, куда никто не заходил, и там курили припеченные Татьяной сигареты "Саратога". Веруля, запойная курильщица, готова были за одну такую сигарету продать любую государственную тайну. 

- Не врут? Ну, поздравляю, Танька. Да я не за две, а за одну такую ночь, за полночи, за четвертиночку всю эту шарашку со всеми стукачами на фиг бы послала. 

"Дела, - подумали Татьяна Лунина, так и подумала в манере своего мужа, - ну и дела". Кик ни странно, атмосфера Комитета со снующими по коридорам бывшими чемпионами успокаивала и бодрила. Все эти деятели спортивного ведомства сами были либо героями киких-либо "телег", либо сочинителями, а часто и тем и другим одновременно. То и дело кто-нибудь становился "невыездным" на год - на два - на три, но сели за это время не опускался, не спивался, не "выпадал в осадок", в конце концов его снова начинали посылать сначала в соц-, а потом и в капстраны. Так что иначе, как словом "дела", об атом и не подумаешь, да и думать не стоит. Мысль об Андрее в этот момент Татьяну не посетила. Они подарила Веруле всю парфюмерию, которая у нее оказалась в сумке, и рассказала о белом костюме, который вроде вот и не глядится здесь, в Москве, а между тем куплен в феодосийском "Мюр-Мерилизе" за 600 тичей, и там-то он глядится, любой западный человек с первого взгляда понимает, где такая штука куплена. Тут до нее в закуток стало иногда долетать ее собственное имя. "Лунину не видели?", "Говорят, Таня Лунина здесь", "Сергей Палыч спрашивал - не здесь ли товарищ Лунина?" Она поняла, что нужно побыстрее смыться. 

- Какая странная жизнь, - вздохнула прыщеватая лупоглазенькая Веруля, - Ведь здесь за такой костюм и двадцатника не дадут, а джинсовка идет за двести. Сколько стоит, Танька, в Крыму джинсовый сарафан с кофточкой? 

- Тридцать пять тичей, - с полной осведомленностью сказала Татьяна. - А на "сейле" можно и за двадцать. 

- Ах, как странно, как странно... - прошептала Веруля. Тут прошел по близкому коридору какой-то массовый топот, голоса, стук дверей, и сразу все затихло: началось собрание. Татьяна тогда быстро расцеловала погруженную в размышления Верулю, выскочила в коридор, прошлепала вниз по лестнице, распахнула двери в переулок и увидела напротив зеленую "Волгу" и за рулем истомившегося ожиданием супруга. "Ну, ничего не поделаешь", - подумала тогда она и направилась к машине. Наличие "телеги" и секретном отделе как бы приблизило к ней мужа и в предстоящем совокуплении уже не виделось ей ничего противоестественного.