- Съемки, Андрей? - Сабашников обнял его за плечи. - Ты называешь это съемкой? 

- Даже ты не догадался, - засмеялся Лучников. - Что же говорить о простых людях? Вообрази, какая это для них психологическая травма! Любопытно, кто дал банде Хэлоуэя разрешение на это массированное глумление? 

- Пойдемте, дети мои, в храм, - сказал отец Леонид. - Будем вместе. Сегодня ночью многие придут, я думаю так. 

Иди и ты, Мустафа. Будь с нами. Ты не обидишь Ислам, если будешь сегодня с нами. 

- Я плохо знаю ислам, я буддист, - пробормотал юноша. 

Отец Леонид шел широким крепким шагом. Белые ножки Кристины свисали со сгиба его руки. Лучников разрыдался вдруг, глядя на то, как они болтаются. 

- Андрей, - повернулся к нему отец Леонид. - Утешься. Час назад я крестил здесь твоего внука Арсения. 

Мыс Херсонес каменными обрывами уходит в море, но под обрывами еще тянется узкая полоска галечного пляжа. Там, в одной из крохотных бухточек, готовились к побегу четверо молодых людей - Бенджамен Иванов со своей подругой черной татаркой Заирой и Антон Лучников со своей законной женой Памелой; впрочем, их было пятер - в побеге участвовал и новорожденный Арсений. В бухточке этой они нашли брошенный кем-то открытый катер с подвесным мотором "Меркурий". В катере оказалась еще и двадцатилитровая канистра с бензином - топлива вполне достаточно, чтобы достичь турецкого побережья. 

Антон и Памела, потрясенные всеми событиями уходящего дня, сидели, прижавшись друг к другу боками, а спинами прижимались к уплывающему от них Острову Крыму. В последних передачах ныне уже заглохшего Ти-Ви-Мига промелькнуло сообщение о смерти деда Арсения и об аресте, или, как деликатно выразились перепуганные тивимиговцы, "временной изоляции" Андрея. На коленях у них, однако, лежал новорожденный Арсений, головкой на колене отца, попкой на бедре матери. Чувства, раздиравшие Антона, были настолько сильны, что он в конце концов впал попросту в какое-то оглушенное состояние. Жена его не могла ему ничем помочь, растерзанная родами, жалостью к Антону, нежностью к бэби, страхом перед побегом, она тоже впала в полулетаргию. 

Впрочем, энергии Бен-Ивана хватало на всех пятерых. Он чувствовал себя в своей тарелке, побег был его стихией. Побег - это мой творческий акт, всегда говорил он. Я всегда благодарен тем, кто берет меня под арест, потому что предчувствую новый побег. Я буду очень разочарован, когда Россия откроет свои границы. Вместе с милейшей своей подружкой, вечно пританцовывающей Заирой, Бен-Иван все приготовил на катере, а затем, ничтоже сумняшеся, отправился на "поверхность", как он выразился, в ближайший супермаркет, притащил оттуда одеяла, плащи, огромный мешок с едой и напитками и даже Си-Би-Радио. Он со смехом рассказывал о "наших ребятах", то есть о советских солдатах в супермаркете, одном из бесчисленных филиалов Елисеева-Хьюза, о том, с каким восторгом их там встречают, как они жрут печенье "афтерэйт" и жареный миндаль и как вырубаются от восторга. 

- Дождемся ночи, Бен-Иван? - спросил его Антон. 

- Ни в коем случае! - воскликнул "артист побега". - Ночью здесь все будет исполосовано прожекторами. Они будут каждую минуту подвешивать ракеты. Если они обнаружат нас ночью, нам конец. 

- А если они обнаружат нас сейчас? - довольно весело поинтересовалась Заира. 

- Сейчас другое дело, кара кизим, сейчас солнце склоняется к горизонту, заканчивается горячий денек истории, сумерк - это час прорех, расползания швов, час, когда видны просветы в эзотерический мир, когда на некоторый миг утрачивается спокойствие и хрустальные своды небес слегка колеблются. Понятно? 

К начальнику сигнальной вахты авианосца "Киев" капитану-лейтенанту Плужникову подошел один из операторов старший матрос Гуляй. 

- Товарищ капитан-лейтенант, - сказал он и вдруг как-то замялся, затерся, словно пожалел, что подошел. 

- Ну что, Гуляй, - поморщился капитан-лейтенант Плужников, который считал минуты до окончания вахты и мечтал об увольнении на берег. - Все в порядке, Гуляй? - Офицер уже чувствовал со стороны матроса какую-то "самодеятельность", так называемую инициативу, чувствовал также, что матрос уже жалеет о "самодеятельности", но не решается отвалить. - Отлить, что ли? - спросил он Гуляя. 

- Да понимаете, товарищ капитан-лейтенант, - с нескрываемой досадой сказал старший матрос, - объект на приборе. 

"Ах ты, падла такая, Гуляй, - думал Плужников, глядя на светящуюся „блошку" в углу экрана. - Ну, какого фера с места сорвался? Что тебе, паскуда, эта „блоха"? Может, плотик какой-нибудь болтается или ребята какие-нибудь от нашей армады в Турцию когти рвут. Ну, какого фера... Придется теперь докладывать командиру, а то еще стукнет этот Гуляй..." 

Он внимательно посмотрел в лицо старшему матросу. Отличная у парня будка - крепкая, чистая, нет, такой не стукнет. Впрочем, может, как раз такой и стукнет. Тогда вернулся к своему пульту, связался с командованием, доложил, как положено: объект, идущий от берега в нейтральные воды, в секторе фер с минусом и три фера в квадрате... 

Начальник вахты корабля капитан первого ранга Зубов дьявольски разозлился на капитана-лейтенанта. Кто его за язык тянет? Подумаешь, бегут какие-то чучмеки на какой-нибудь шаланде. У всех классовое сознание в один день не пробудишь. Бегут, пусть бегут, больше места останется. Не буду никому докладывать, а Плужникову скажу, что будет отмечен. Рядом с Зубовым стоял его помощник кавторанг Гранкин и делал вид, что ничего не слышал, лишь еле заметная улыбка появилась на его лице, обращенном к подпрыгивающим над силуэтом Севастополя рекламным огням. 

"Это он, фидар, психологический тест мне ставит, - подумал про Гранкина Зубов. - А вот сейчас я тебе сам психологическую штуку воткну, Гранкин-Фуянкин". 

- Доложите командиру, - приказал Зубов, думая, что Гранкин начнет сейчас ваньку валять и на том расколется, но тот немедленно включил селектор и доложил командиру все, что полагается, и скосил, конечно, глазок в сторону Зубов - дескать, все нюансы, гребена плать, им, Гранкиным, уловлены.