был слабый. Мелькали недели. Судно ползло вперед -- делай или умри, -- а на 

родине стали подумывать о том, чтобы записать нас как не прибывших в срок. 

Как-то в субботу вечером, когда я был свободен, матросы попросили у 

меня лишнее ведро воды для стирки. Мне не хотелось в такой поздний час 

накачивать пресной воды, а потому я, с ключом в руке, насвистывая, 

отправился на нос, чтобы открыть входной люк и достать воду из запасного 

резервуара. 

Запах там, внизу, поразил меня, -- он был ужасен. Казалось, сотни 

керосиновых ламп коптили в этой дыре в течение многих дней. Я рад был 

выбраться наверх. Матрос, ходивший со мной, закашлялся и сказал: 

-- Чудной запах, сэр. 

Я небрежно ответил: 

-- Говорят, это полезно для здоровья -- и пошел на корму. 

Прежде всего я сунул голову в четырехугольное отверстие вентилятора в 

середине судна. Едва я поднял крышку, из отверстия вырвался дымок, похожий 

на негустой туман, на легкое облачко. Воздух был горяч, на меня пахнуло 

тяжелым запахом керосина и сажи. Я потянул носом и тихонько закрыл крышку. 

Не было смысла задыхаться. Груз горел. 

На следующий день судно стало дымиться уже не на шутку. Этого, видите 

ли, следовало ожидать -- уголь, поначалу безопасный, при погрузке сильно 

пострадал и походил на кузнечный. Кроме того, он промокал не один раз. Лил 

дождь, когда мы грузили его с понтонного судна, а теперь, во время этого 

длинного рейса, он разогрелся, что и явилось еще одной причиной для 

самовозгорания. 

Капитан позвал нас в каюту. Он разостлал на столе карту, и вид у него 

был несчастный. Он сказал: 

-- Берег Западной Австралии недалеко, но я намереваюсь плыть до места 

нашего назначения. Правда, сейчас месяц ураганов, но мы все-таки будем 

держать курс на Бангкок и бороться с огнем. Назад не возвращаться, хотя бы 

мы все изжарились. Попробуем раньше задушить этот проклятый огонь, устранив 

приток воздуха. 

Мы попробовали. Мы забили все отверстия, а судно все-таки дымилось. Дым 

выходил из невидимых щелей, пробивался сквозь переборки и крышки, непонятным 

образом просачивался повсюду тонкими нитями, невидимой паутиной. Он проник в 

кают-компанию, в бак, отравил надпалубные постройки, давал о себе знать даже 

на грот-рее. Было ясно: если дым выходит, значит -- воздуху есть доступ. Это 

лишало мужества. Огонь не хотел потухнуть. 

Мы решили испробовать воду и открыли люки. Огромные облака дыма -- 

беловатые, желтоватые, густые, грязные, удушливые -- поднялись до самых 

клотов. Команда отступила на корму. Затем ветер отнес ядовитое облако, и мы 

вернулись и принялись за работу; теперь дым валил не гуще, чем из 

обыкновенной фабричной трубы. 

Мы установили нагнетательный насос, вытянули рукав, и немного погодя он 

лопнул. Он был так же стар, как и судно, -- доисторический рукав, не 

поддающийся ремонту. Тогда мы стали накачивать воду баковым насосом, таскать 

ее ведрами, и таким образом ухитрились влить воды Индийского океана в наш 

грот-люк. Яркая струя вспыхивала в лучах солнца, падала на подстилку из 

белого стелющегося дыма и исчезала на черной поверхности угля. Из люка 

поднимался пар, смешанный с дымом. Мы лили соленую воду словно в бездонную 

бочку. Такова была наша судьба на этом судне -- то выкачивать из него воду, 

то накачивать; раньше мы извлекали из него воду, чтобы не пойти ко дну, а 

теперь отчаянно вливали ее, чтобы не сгореть. 

А судно ползло вперед -- делай или умри! -- при ясной погоде. Небо было 

удивительно чистое, лазурное; море, синее, гладкое, прозрачное, сверкало, 

как драгоценный камень, растянулось до самого горизонта, словно весь земной 

шар превратился в один колоссальный сапфир, принявший форму планеты. А по 

блестящей поверхности великих спокойных вод "Джуди" скользила незаметно, 

окутанная грязными парами, шла в ленивом облаке, медленно и легко 

уносившемся по ветру, -- в ядовитом облаке, оскверняющем великолепие моря и 

неба. 

Все это время мы, конечно, никакого огня не видели. Груз тлел где-то на 

дне. Однажды Мэхон, работая подле меня, сказал со странной усмешкой: 

-- Вот если бы теперь открылась хорошенькая течь, -- как в тот раз, 

когда мы вышли из Ламанша, -- пожар бы прекратился. Не правда? 

Я заметил невпопад: 

-- А помните крыс? 

Мы тушили пожар и управляли судном так заботливо, словно ничего не 

случилось. Стюард стряпал и подавал на стол. Из остальных двенадцати человек 

восемь работали, пока четверо отдыхали. Работали все, включая капитана. На 

судне установилось равенство, и если не братство, то, во всяком случае, 

добрые отношения. Иногда кто-нибудь, опрокидывая в люк ведро воды, 

выкрикивал: "Да здравствует Бангкок!" -- а остальные смеялись. Но большей 

частью мы были молчаливы и серьезны, и нам хотелось пить. Ох, как хотелось 

пить! А воду приходилось расходовать осторожно. Порции были строго 

ограничены. Судно дымилось, солнце пылало... Передайте бутылку. 

Мы испробовали все. Мы даже сделали попытку раскопать уголь и добраться 

до огня. Никакого толку, конечно, не получилось. Человек не мог оставаться 

внизу дольше одной минуты. Мэхон, спустившийся первым, потерял сознание, и 

матрос, отправившийся его вытаскивать, тоже лишился чувств. Мы вытащили их 

на палубу. Затем прыгнул вниз я, чтобы показать, как легко это делается. К 

тому времени они набрались опыта и удовольствовались тем, что выудили меня 

крюком, привязанным к половой щетке. Мне не хотелось спускаться за лопатой, 

оставшейся внизу. 

Дело начало принимать скверный оборот. Мы спустили на воду баркас. 

Вторая шлюпка также была приготовлена к спуску. Была у нас и третья, 

четырнадцатифутовая, она находилась в надежном месте, на шлюпбалках у кормы. 

Затем -- о чудо!-- дым внезапно пошел на убыль. Мы удвоили старания,