рейда. Команда попросту отказалась работать у брашпиля. 

Нас отвели на буксире во внутренний рейд, и мы стали в некотором роде 

достопримечательностью города. Нас показывали приезжим: 

-- Вот этот барк, что идет в Бангкок, стоит здесь уже шесть месяцев... 

три раза возвращался назад... 

По праздникам мальчишки окликали нас со своих лодок: "Эй, "Джуди"!" -- 

и если высовывалась чья-нибудь голова, орали: "Вы куда? в Бангкок?" -- и 

скалили зубы. 

Нас на борту оставалось только трое. Бедняга шкипер занимался неведомо 

чем в своей каюте. Мэхон увлекся стряпней и неожиданно проявил подлинно 

французский гений в приготовлении вкусных кушаний. Я вяло следил за 

такелажем. Мы стали гражданами Фальмута. Нас знал каждый лавочник. В 

табачной лавочке или в парикмахерской нас фамильярно спрашивали: "Вы 

рассчитываете попасть когда-нибудь в Бангкок?" Тем временем владелец, 

фрахтовщики и страховые агенты ссорились между собой в Лондоне, а мы 

продолжали получать жалованье... Передайте бутылку. 

Это было ужасно. Это было хуже, чем выкачивать воду, спасая свою жизнь. 

Казалось, будто мы забыты всем миром, никому не принадлежим, никуда не можем 

попасть; казалось, мы были заколдованы и обречены вечно жить на этом 

внутреннем рейде, чтобы войти в поговорку у поколений прибрежных бродяг и 

бесчестных лодочников. Я получил жалованье за три месяца и пятидневный 

отпуск и побывал в Лондоне. Мне понадобился день, чтобы туда добраться, и 

день на обратный путь, -- однако я все-таки спустил трехмесячное жалованье. 

Не знаю, что я с ним сделал. Кажется, я пошел в мюзик-холл, позавтракал, 

пообедал и поужинал в шикарном ресторане на Риджент-стрит и вернулся 

вовремя, и -- как результат трехмесячной работы -- мог показать только 

полное собрание сочинений Байрона да новый дорожный плед. Лодочник, 

отвозивший меня на судно, сказал: 

-- Здорово! Я думал, вы оставили эту старую лохань. Ей никогда не 

попасть в Бангкок... 

-- Много вы знаете, -- презрительно отозвался я, но это пророчество 

пришлось мне совсем не по вкусу. 

Внезапно явился со всеми полномочиями какой-то человек, видимо чей-то 

агент. У него было прыщавое лицо, неукротимая энергия и веселый нрав. Мы 

снова вернулись к жизни. К нам подошло понтонное судно и забрало наш груз, а 

затем мы отправились в сухой док, где с кузова содрали медную обшивку. Не 

чудо, что барк протекал. Бедняга, надорвавшись под натиском шторма, 

выплюнул, словно с досады, всю паклю из нижних пазов. Его снова 

законопатили, заново обшили медью и сделали водонепроницаемым, как бутылка. 

Мы вернулись к понтонному судну и снова погрузились. 

А затем в ясную, лунную ночь все крысы покинули судно. 

Они отравляли нам существование. Они грызли паруса, пожирали больше 

провизии, чем вся команда, дружелюбно делили с нами ложе и опасности, а 

теперь, когда судно стало пригодным к плаванию, решили удалиться. Я позвал 

Мэхона полюбоваться этим зрелищем. Крысы одна за другой появлялись на 

поручнях, в последний раз оглядывались через плечо и прыгали с глухим стуком 

на пустое понтонное судно. Мы попробовали их сосчитать, но вскоре сбились со 

счета. Мэхон сказал: 

-- Ну-ну! Не говорите мне теперь о разуме крыс. Им следовало оставить 

нас раньше, когда мы едва не пошли ко дну. Вот вам доказательство того, как 

глупы эти суеверные бредни о крысах. Они уходят с хорошего барка на старое 

гнилое понтонное судно, где им, дурам, даже есть нечего!.. Вряд ли они 

знают, где им не грозит опасность или где им хорошо, больше, чем мы с вами. 

И, поговорив еще немного, мы пришли к единогласному заключению, что 

мудрость крыс сильно переоценена и, в сущности, не превосходит мудрости 

человеческой. 

К тому времени история судна стала известна по всему Ламаншу от Конца 

Земли до Форлендов1 (1Конец Земли - мыс, крайняя 

западная оконечность Великобритании; Южный и Северный Форленды - два мыса на 

крайнем юго-востоке Великобритании, находящиеся в тринадцати милях друг от 

друга), и нам не удалось нанять матросов на южном берегу. Нам прислали всю 

команду из Ливерпуля, и еще раз мы отплыли -- в Бангкок. 

До самых тропиков дул попутный ветер, море было спокойно, и старушка 

"Джуди" тащилась под лучами солнца. Когда она делала восемь узлов, все 

наверху трещало, а мы должны были привязывать к голове шапку, но большей 

частью она плелась со скоростью трех миль в час. Да и чего было ждать от 

нее? Она устала -- эта старая "Джуди". Ее молодость прошла, как прошла 

теперь и моя и ваша, -- ваша, мои слушатели! А какой друг попрекнет вас 

вашими годами и усталостью? Мы на нее не ворчали. Нам казалось,-- во всяком 

случае, нам, жившим на корме, -- будто мы родились на ней, выросли, прожили 

здесь века, никогда не знали иного судна. Я не бранил ее, как не стал бы 

бранить старую деревенскую церковь на родине за то, что она не похожа на 

собор. 

И юность моя делала меня терпеливым. Весь Восток лежал передо мной, 

передо мной была вся жизнь, и опорой мне была мысль, что на этом судне я 

подвергался испытанию и выдержал его. И я думал о людях прошлого, которые, 

столетия назад, плыли тем же путем на кораблях не лучше нашего к стране 

пальм, пряностей, желтых песков и коричневых народов, управляемых владыками 

более жестокими, чем Нерон, и более великолепными, чем Соломон. Старый барк 

тащился медленно, обремененный годами и тяжестью груза, а я жил жизнью юноши 

-- в неведении и надежде. Он медленно тащился день за днем; свежая позолота 

вспыхивала под лучами заходящего солнца, и судно, казалось, бросало в 

потемневшие небеса слова, написанные на его корме: " Джуди, Лондон. Делай 

или умри ". 

Затем мы вошли в Индийский океан и повернули к северу, на Яву. Ветер