Джозеф Конрад 

Юность 

Это могло случиться только в Англии, где люди и море -- если можно так 

выразиться -- соприкасаются: море вторгается в жизнь большинства людей, а 

люди познают о море кое-что или все, развлекаясь, путешествуя или 

зарабатывая себе на кусок хлеба. 

Мы сидели за столом красного дерева, отражавшим бутылку, бокалы с 

кларетом и наши склоненные лица. Нас было пятеро -- директор акционерной 

компании, бухгалтер, адвокат, Марлоу и я. Директор окончил курс в Конуэе; 

бухгалтер четыре года служил на море; адвокат -- убежденный тори, 

высокоцерковник, славный товарищ и честный парень -- был старшим помощником 

на судах общества Пиренейско-восточного пароходства в добрые старые дни, 

когда почтовые суда были оснащены -- по крайней мере двухмачтовики -- 

прямыми парусами и плавали по Китайскому морю, подгоняемые попутным 

муссоном, с лиселями, поставленными внизу и на марсе. Все мы начали свою 

жизнь в торговом флоте. 

Мы, пятеро, были связаны крепкими узами, какие налагает море и служба 

на парусных судах; этих уз не может создать самая пылкая любовь к 

яхт-спорту, ибо яхт-спорт есть лишь развлечение, а морская служба -- жизнь. 

Марлоу (думаю, именно так писал он свою фамилию) рассказал историю, 

или, вернее, летопись, одного путешествия. 

-- Да, я видал Восточные моря, но лучше всего запомнилось мне первое 

мое плавание. Вы знаете, бывают плавания, которые служат как бы иллюстрацией 

к жизни, являются символом нашего существования. Вы боретесь, работаете в 

поте лица, едва не убиваете себя, иногда и убиваете, пытаясь что-то 

совершить, -- и не можете. Не по своей вине. Вы просто ничего не можете 

сделать -- ни великого, ни малого, -- ничего на свете; не можете даже 

жениться на старой деве или доставить до места назначения злополучный груз 

угля в шестьсот тонн. 

Дело было во всех отношениях памятное. Это было первое мое путешествие 

на Восток и первое мое плавание в качестве второго помощника, а также первое 

командование моего шкипера. Вы согласитесь, что он на это имел право. Ему 

было не меньше шестидесяти лет -- этому маленькому человеку с широкой, 

слегка сгорбленной спиной, согнутыми плечами и одной ногой более кривой, чем 

другая; весь он казался странно искривленным, -- такими бывают люди, 

работающие в поле. Лицо его напоминало шипцы для раскалывания орехов: 

подбородок и нос пытались соединиться над ввалившимся ртом -- и было 

обрамлено пушистыми волосами серо-железного цвета, походившими на завязки из 

шерстяной ваты, посыпанной угольной пылью. И это старое лицо освещалось 

голубыми глазами, удивительно мальчишескими, с тем открытым взглядом, какой 

иные, совсем заурядные люди, одаренные редким простодушием и прямотой, 

сохраняют до конца своих дней. Странно, что именно побудило его меня 

принять. Я недавно оставил шикарный австралийский клиппер, где служил 

третьим помощником, а он как будто питал предубеждение против шикарных 

клипперов, считая их судами аристократическими и светскими. Он мне сказал: 

-- Вы знаете, на этом судне вам придется работать. 

Я заявил, что мне приходилось работать на всех судах, где я служил. 

-- Ах, это совсем иное дело, и вы, джентльмены с больших судов... но вы 

как будто нам подойдете. Приходите завтра. 

Я явился на следующий день. Это было двадцать два года назад, и мне 

только что исполнилось двадцать лет. Как летит время! Это был один из 

счастливейших дней моей жизни. Подумайте! Впервые получить место второго 

помощника -- поистине ответственный пост! Ни за какие блага в мире я не 

отказался бы от своего назначения. Старший помощник внимательно меня 

осмотрел. Он тоже был старик, но другой марки. У него был римский нос, 

белоснежная длинная борода, а звали его Мэхон, но он настаивал на том, чтобы 

его имя произносили Мэнн. У него были большие связи, однако счастье было не 

на его стороне, и ему так и не удалось продвинуться. 

Что же касается капитана, то он в течение многих лет служил на 

каботажных судах, затем плавал в Средиземном море и наконец на торговых 

судах Вест-Индской линии. Он ни разу не огибал ни Горна, ни мыса Доброй 

Надежды. Он едва умел писать нетвердым почерком и писанием ничуть не 

интересовался. Они оба были, конечно, прекрасными моряками, а в обществе 

этих двух стариков я чувствовал себя мальчишкой -- точно внук между двумя 

дедушками. 

И судно было старое. Называлось оно "Джуди". Странное имя, не правда 

ли? Оно принадлежало некоему Уилмеру или Уилкоксу -- что-то в этом роде; но 

он обанкротился и умер лет двадцать назад, так что его имя значения не 

имеет. 

Судно долго стояло на приколе в Шэдуэллском доке. Вы можете себе 

представить, в каком оно находилось состоянии. Всюду пыль, ржавчина, сажа, 

на палубе грязь. Я чувствовал себя так, словно из дворца попал в разрушенную 

хижину. Грузоподъемность его была около четырехсот тонн. На нем был 

примитивный брашпиль, деревянные щеколды у дверей, никаких признаков меди и 

большая четырехугольная корма. По борту пониже названия судна, написанного 

крупными буквами, виднелись резные украшения с облезшей позолотой и какой-то 

герб с девизом: "Делай или умри". Помню, этот девиз произвел на меня сильное 

впечатление. В нем был привкус романтизма, что-то заставившее меня полюбить 

старое судно, что-то взывавшее к моей юности! 

Из Лондона мы вышли с балластом -- с песком, -- чтобы в одном северном 

порту взять груз угля для доставки в Бангкок. Бангкок! Я трепетал. Шесть лет 

я плавал по морям, но видел только Мельбурн и Сидней, очень хорошие города, 

чудесные города в своем роде... но Бангкок! 

Мы вышли из Темзы под парусами, имея на борту лоцмана, знающего 

Северное море. Его звали Джермин; по целым дням он вертелся в камбузе и