рабочих с конвейера, когда они вернутся на завод. 

А тем временем детективы продолжали крутиться под ногами - их 

присутствие в столь горячую пору не могло не раздражать. 

До сих пор Мэтту удавалось без особых срывов тянуть лямку, если не 

считать одного мелкого происшествия, которое, к счастью, прошло 

незамеченным для заводского начальства. 

Прошлую субботу после обеда - при реорганизации производства сплошь и 

рядом приходится работать по семь дней в неделю - одна из пожилых 

секретарш, Айрис Эйнфельд, которая в тот день тоже была на работе, 

принесла ему кофе. Мэтт поблагодарил ее и принялся пить. Внезапно - по 

совершенно непонятной причине - чашка выскользнула у него из рук, и 

содержимое вылилось ему на костюм и на пол. 

Раздосадованный на себя за эту оплошность, Мэтт поднялся - и тут же 

тяжело рухнул на пол. Позже, размышляя о происшедшем, он вспомнил, что у 

него тогда вроде бы отказала левая нога; кроме того, он твердо знал, что 

держал чашку с кофе в левой руке. 

Миссис Эйнфельд, еще не успевшая выйти из кабинета Мэтта, усадила его 

в кресло и уже собиралась позвать кого-нибудь на помощь, но он уговорил ее 

этого не делать. Он посидел некоторое время в кресле и скоро почувствовал, 

что в его левую руку и ногу возвращается жизнь, хотя сесть в машину и 

поехать домой он, конечно, не мог. Наконец с помощью Айрис Эйнфельд он по 

черной лестнице спустился вниз; она усадила его в свою машину и отвезла 

домой. Пока они ехали, Мэтт упросил ее никому не рассказывать о 

случившемся, опасаясь, что иначе на него начнут смотреть как на развалину, 

а этого он никак не хотел. 

Добравшись до дому, Мэтт залез в постель и пролежал все воскресенье. 

Ему стало значительно легче - только иногда вдруг появлялось какое-то 

странное трепыхание в груди. В понедельник утром он чувствовал себя 

усталым, но, в общем, не хуже обычного и отправился на работу. 

Правда, уж очень одиноко ему было в субботу и в воскресенье. Барбара 

куда-то уехала, и ему пришлось заботиться о себе самому. Раньше, когда еще 

была жива его жена, в такое трудное время, как перестройка производства, 

она всегда помогала ему своим сочувствием и вниманием, с особой 

тщательностью готовила разные блюда и не ложилась спать, как бы поздно он 

ни возвращался домой. Но все это, казалось, было так давно - ему не 

верилось, что со смерти Фриды не прошло и двух лет. Мэтт с грустью подумал 

о том, что, пока Фрида была жива, он и вполовину не ценил ее. 

Кроме того, он ловил себя на мысли о том, что его раздражает 

поглощенность Барбары своей работой и жизнью. Мэтт вообще предпочел бы, 

чтобы Барбара сидела дома, встречала его по возвращении с завода и тем 

самым хотя бы частично заменила ему Фриду, ее мать. Некоторое время 

Барбара так себя и вела. Она готовила отцу каждый вечер, и они вместе 

ужинали, но постепенно иные интересы оттеснили заботы о доме, в рекламном 

агентстве у Барбары прибавилось дел, и теперь они редко сидели вместе в 

доме на Роял-Оук - только ночевали да порой наспех завтракали в будние 

дни. Несколько месяцев назад Барбара предложила отцу взять в дом экономку, 

что они вполне могли себе позволить, но Мэтт решительно воспротивился. И 

вот теперь, когда на него свалились заботы о себе самом в дополнение к 

напряженной работе на заводе, Мэтт пожалел, что не согласился. 

Еще в начале августа он сказал дочери, что передумал и просит ее 

подыскать экономку; Барбара ответила, что займется этим при первой же 

возможности, но сейчас она слишком занята в агентстве и ей не выбрать 

время, чтобы дать объявление, побеседовать с кандидатками, а потом ввести 

отобранную экономку в курс дела. Мэтт вспылил, заявив, что это - женское 

дело, в данном случае дело его дочери, вести хозяйство и что мужчине ни к 

чему этим заниматься, особенно если он завален работой, как сейчас. Однако 

Барбара не скрыла, что считает свою работу не менее важной, с чем Мэтт 

никак не мог согласиться, даже просто не мог этого понять. 

Нынче вообще было много такого, что Мэтт Залески отказывался 

понимать. Достаточно было раскрыть газету, и он начинал возмущаться и 

недоумевать, почему перечеркиваются едва ли не все "общепринятые 

критерии", отбрасываются прежние представления о морали, открыто 

подрывается установленный порядок. Никто, казалось, уже не хотел уважать 

ни законные власти, ни суд, ни родителей, ни президентов колледжей, ни 

военных, ни систему свободного предпринимательства, ни американский флаг, 

под которым Мэтт и люди его поколения сражались и погибали во вторую 

мировую войну. 

По мнению Мэтта Залески, виной всему была молодежь - эти 

длинноволосые юнцы, которых не отличишь от девчонок (сам Мэтт до сих пор 

принципиально стригся под "ежика") и которые вызывали в нем 

всевозрастающее возмущение; эти всезнайки-студенты, любящие 

поразглагольствовать о Маклюэне, Марксе или Че Геваре; воинствующие 

черные, требующие немедленного удовлетворения своих претензий и 

отвергающие спокойное течение прогресса; все прочие ниспровергатели основ, 

бунтовщики и смутьяны, презирающие все, что у них перед глазами, и готовые 

наброситься на любого, кто с ними не согласен. Вся эта компания, по 

убеждению Мэтта, - незрелая, зеленая, не знающая настоящей жизни и ничего 

не дающая обществу... Стоило ему подумать о молодежи, как у него 

разливалась желчь и подскакивало кровяное давление. 

А Барбара, которая, конечно, была далека от этих бунтующих студентов 

и протестующей молодежи, тем не менее открыто симпатизирует им, что, по 

сути, ничуть не лучше. За это Мэтт винил тех, с кем общалась его дочь, 

включая Бретта Дилозанто, которого он продолжал недолюбливать. 

Подобно многим своим сверстникам, Мэтт Залески был рабом давно 

устоявшихся взглядов. Барбара не раз пыталась - хотя попытки ее и 

кончались горячими спорами - обратить отца в свою "веру", доказывая ему, 

что теперь стали шире смотреть на многое; что убеждения и идеи, некогда 

считавшиеся незыблемыми, при более глубоком рассмотрении обнаружили свою 

несостоятельность; что молодежь презирает не этические принципы своих