суждена эта Голгофа... я взойду на нее... я взойду... Не-ет, мой друг, - 

сказал он глухо, но очень твердо, окончательно: - Раз уж я человеком 

родился, надо человеком и умереть... 

По комнате растеклось, всю ее до отказа заполнило тяжелое наше 

молчание; каждый думал о своем, а внизу по-прежнему с треском, с хрустом 

врубали "козла", гомонили, смеялись. На окно, шелестя здоровенными 

крыльями, слетел сизарь, он заглядывал в комнату и смешно крутил крохотной 

головкой, словно приглашая выйти из прокуренного помещения, подышать свежим 

воздухом. Груздев долго смотрел на него, а когда голубь, захлопав крыльями, 

взлетел в небо, проводил его взглядом, и вдруг лицо его, суровое, сухое, с 

жесткими складками вдоль рта, утратило на моих глазах четкость, черты стали 

расплываться, губы жалко задрожали - Груздев плакал! Я неуклюже попытался 

успокоить его, и так мне было невыносимо видеть взрослого плачущего 

мужчину, что я отвернулся к окну, делая вид, что не замечаю его слез, и он 

сам, видимо, старался сдержаться изо всех сил, и за моей спиной раздавалось 

тяжелое сопение и храпящие всхлипы, похожие на рычание. 

Успокоившись наконец, он сказал: 

- Не вижу я выхода! Весь в уликах, - будто меня кто-то нарочно 

запутал... Я ведь всю жизнь был практическим человеком, но... Я не могу 

бороться с неведомой тенью, да еще отсюда, из тюрьмы... Я не могу искать в 

темной комнате кошку... И мне отсюда не вылезти... - Он судорожно вздохнул, 

как вскрикнул, по-детски, ладонью, утер мокрое от слез лицо, поднял на меня 

глаза: - Послушай, Шарапов! Я вижу, ты хороший парень, неиспорченный... 

Пойми, меня может спасти только пойманный настоящий убийца. Прошу, заклинаю 

тебя всем святым - ищи его, ищи! Найди! Ты сможешь, я верю. Пойми, если вы 

его не найдете, вы сами станете убийцами - вы убьете ни в чем не повинного 

человека!.. 

Я нажал кнопку, вызывая дежурного надзирателя, поднялся, и Груздев 

крикнул мне, уже в дверях, руки назад: 

- Даже если меня осудят, ищи его, Шарапов! Не жизнь, хотя бы честь мою 

спаси!.. 

С тяжелым сердцем ехал я в радиокомитет - Груздев не то чтобы убедил 

меня в своей невиновности, но и мою уверенность в противоположном он размыл 

основательно. Конечно, стоило бы все это обсудить с Жегловым, но он, скорее 

всего, назовет меня сентиментальной бабой и поднимет на смех, и я был даже 

рад, когда после допроса Груздева не застал его в кабинете: умчался куда-то 

в город. А я решил узнать на радио, когда и какой именно матч 

транслировался двадцатого октября, во сколько точно кончился, с каким 

результатом и так далее, - больше полагаться на приблизительные вычисления 

Жеглова я не хотел. 

Совсем молоденькая девчурка - на улице я бы ей больше шестнадцати ни 

за что не дал - оказалась редактором спортивных передач и дежурила в тот 

день. Разговор у нас с ней предстоял короткий, по моим расчетам, но, вместо 

того чтобы ответить путем на мой вопрос, редакторша сама спросила, 

порывшись в аккуратных папках-скоросшивателях: 

- Вас какой матч интересует? 

Я удивился - только что я уже сказал ей, что интересуюсь матчем 

двадцатого октября. На что девица спокойно мне возразила: 

- Двадцатого транслировались два матча - конец сезона и очень 

напряженная таблица розыгрыша... 

x x x 

В Москве семьсот детских садов. 

Ежедневно их посещает 70000 ребят. 

Количество садов все время возрастает. 

В хорошем помещении на Лефортовском валу 

создан детский сад для 250 детей. 

Недавно гостеприимно открыл свои двери 

для ста маленьких хозяев детский сад в 

Свердловском районе. 

"Вечерняя Москва" 

...Меня, как говорил старшина Форманюк, будто пыльным мешком по голове 

из-за угла стукнули; во всяком случае, редакторша спросила с недоумением: 

- Случилось что-нибудь очень серьезное? 

- Да, золотко, - сказал я торопливо. - Говорите, да поскорее, какие 

были матчи, где, во сколько и тому подобное... 

Редакторша пожала узкими плечиками: 

- Пожалуйста. Двадцатого октября, четырнадцать часов. Трансляция со 

стадиона "Динамо". Ведущий - Вадим Синявский. Двадцать две тысячи зрителей. 

Кубок СССР. Играли ленинградский "Зенит" и московский "Спартак". Счет 4:3. 

Передача окончилась в пятнадцать пятьдесят пять. Там же - календарная 

встреча ЦДКА-"Динамо", в семнадцать часов... 

- Стоп, девушка, хватит!.. - заорал я и умчался, наверняка оставив у 

молодой редакторши не самое лучшее впечатление о московских сыщиках. 

Когда я вернулся из Лосинки, переполненный самыми поразительными 

новостями, какие только можно себе представить, Жеглов уже сидел в кабинете 

за своим столом и сосредоточенно работал над какими-то записями. Он поднял 

голову, довольно хмуро взглянул на меня, буркнул: 

- Ты где шляешься, Шарапов? Время уже к семи, а тебя все нет... 

- Сейчас доложу, - пообещал я, скинул плащ, причесался и занял 

выжидательную позицию. Глеб дочитал записку, перевернул ее вниз текстом, 

ухмыльнулся: 

- Ну, валяй, орел, докладывай. По лицу вижу, сейчас будешь хвастаться. 

- Так точно, - сказал я. - Только не хвастаться, а сообщать о 

результатах проверки. Хвастаться нескромно как-то... 

- Ну-ну, скромник... Слушаю. 

Я выждал немного, чтобы как в театре, эффектно, и сказал: 

- Груздев невиновен. Освобождать его надо! 

Получилось не так, как в театре, а наоборот, будто бухнул я холостым. 

Жеглов поморщился, сказал хладнокровно: 

- Да ты шутник, оказывается. Ну ладно, шути дальше.