вечером... 

Вспышкой, ослепительно и незаметно, промчалось время, смолкла музыка, 

погасли огни, разошелся народ, и уже в раздевалке Жеглов сунул мне в руки 

пакет: 

- Держи, может быть, сгодится. Меня сегодня дома не будет... - И 

куда-то умчался, не попрощавшись с Варей. Я разодрал угол пакета и увидел, 

что в нем бутылка шампанского. 

Дождь на улице кончился, только ветер носил водяную пыль и горьковатый 

запах мокрых деревьев. Желтые лампочки иллюминации засвечивали серый рваный 

подзор низких облаков, и от этого колеблющегося света лицо Вари было бледно 

и прозрачно. С шипением вспарывали лужи редкие автомобили, и этот трескучий 

шорох еще сильнее подчеркивал тишину, непроницаемо-ватную, как замершая у 

моих губ клубочками пара немота. И воздух затвердел, как желто-серый натек 

на сосне. 

Мы дошли до Лесной улицы, где была остановка трамвая, и мне надо было 

что-то сказать, что-то сделать, потому что, если Варя перейдет на другую 

сторону дороги, это путь к ее дому, а если мы останемся здесь, то это 

маршрут ко мне. Но я будто окаменел, я не мог рта раскрыть, во мне все 

тряслось от напряжения, от ужасного волнения - я так хотел сказать Варе, 

что не могу больше жить без нее! И не мог произнести ни слова... 

От Савеловского вокзала показался красный завывающий трамвайный вагон. 

Я взял Варю за руку, я весь подался к ней, но она, не глядя на меня, 

сказала негромко: 

- Не надо ничего говорить, Володя. Я знаю все... 

В трамвае было полно свободных мест, но мы стояли на задней площадке, 

на всех перекрестках и поворотах нас нещадно мотало из стороны в сторону, я 

держался одной рукой за поручень, а другой крепко прижимал к себе Варю. 

Полыхала неживым пронзительным светом над головой синяя длинная лампа, а 

Варя чуть слышно шептала мне: 

- Когда я была маленькая, я перед праздниками старалась пораньше лечь 

спать, чтобы проснуться - и праздник уже наступил. Володя, милый, я все 

время сейчас как перед праздником, как перед полетом, как перед удачей. 

Володя, любимый, я хочу закрыть глаза и проснуться счастливой. Господи, 

какая радость - жить накануне счастья... 

И оттого, что ее волосы были на моем лице и совсем рядом был мерцающий 

полумрак ее морозных серых глаз, которые казались сейчас сине-зелеными, 

оттого, что я слышал бой ее сердца под своей рукой, казалась мне трясущаяся 

и прыгающая трамвайная площадка огромными качелями, замахнувшими меня так 

нестерпимо высоко, пугающе и сладко, что я закрывал глаза и тихо 

постанывал, и счастье было острым, как боль. 

Я не зажигал света в комнате, мне не хотелось, чтобы Варя видела 

холостяцкую убогость нашего жилья. И мне помогали машины на улице - они 

настырно вламывали в комнату молочно-белые дымные сполохи своих фар, и по 

комнате носились - со стены на потолок и в угол - голубоватые размытые 

пятна, рвавшие тьму в клочья. 

На стуле рядом с кроватью тихо шипело в стаканах шампанское, которое 

подарил мне мой друг Жеглов. И так же тихо дышала на моей руке Варя, и я 

боялся шевельнуться, чтобы не разбудить ее, и я смотрел все время на ее 

тонкое лицо с чуть запавшими скулами и глубокими тенями под глазами, и 

сердце мое рвалось от нежности, благодарности и надежды, что с этой 

девочкой мы проживем вместе сто лет, усыновим нашего найденыша и вырастим 

пять сыновей, которые в какие-то сроки выйдут на улицы моего огромного 

города, Города Без Страха, и то, чем занимался много лет их отец, будет им 

казаться удивительным и непонятным. Они и знать не будут, чего стоило, 

чтобы на этих улицах, где они гуляют со своими девочками, томимые нежностью 

и предчувствием завтрашнего счастья, никто никого не боялся, не ловил и не 

убивал. Им будет казаться, что Эра Милосердия пришла к людям сама - 

естественно и необходимо, как приходит на улицы весна, и, наверное, не 

узнают они, что рождалась она в крови и преодоленном человеческом страхе... 

Я лежал неподвижно, слушая тихое Варино дыхание, и перед моими глазами 

проплывали лица - сержант Любочкин, взорвавшийся на заминированном 

лазоревом лугу, и звероватая цыганская рожа штрафника Левченко, с которым 

мы плавали через Вислу за "языком", и круглое детское личико Васи Векшина, 

которого бандит приколол заточкой к лавке на Цветном бульваре, и все те 

бесчисленные люди, которых я успел порастерять навсегда за свои двадцать 

два года, и не давала мне покоя, волновала и пугала мысль - почему мне 

одному из них досталось все счастье, а им ничего?.. 

Я слышал в ночи бесшумный гон времени, и в счастье моем появился 

холодок неприятного горького предчувствия, тонкая горчинка страха: что-то 

должно со мной случиться, не может человек так долго и так громадно быть 

счастлив. 

Варя, не открывая глаз, спросила: 

- Ты не спишь, мой родной? 

Я поцеловал ее в плечо и снова поразился, какая у нее нежная, 

прохладная кожа. Гладя ее вьющиеся волосы и тонкие гибкие руки, я весь 

сгорал, а она была утоляюще свежая, тоненькая, и пахло от нее солнцем и 

первыми тополиными листочками, и грудь ее маленькая с нежными лунами 

светила мне в сиреневом сумраке занимающегося рассвета, а ноги были длинны 

и прохладны, как реки. 

Уткнувшись лицом в ее волосы, я шепнул: 

- Варя, давай сегодня поженимся... 

Она помолчала немного и, все так же не открывая глаз, ответила: 

- Давай, мой родной. Мне так хорошо с тобой, хороший мой... 

Я засмеялся счастливо, освобожденно и спросил: 

- Варюша, а что же мне подарить тебе на свадьбу? Ведь на свадьбу надо 

что-нибудь очень хорошее подарить невесте... 

Она обняла меня за шею, улыбнулась; я видел, как шевельнулись ее 

мягкие губы: 

- Ты мне подарил себя... 

- Ну-у, тоже подарок! 

- Ты еще ничего не понимаешь, - сказала она, закрывая мне рот ладонью.