очень досадно, что я только-только начал нащупывать тоненькую тропку тверди 

в этом мутном и запутанном деле Груздева, какие-то не совсем оформившиеся 

догадки бились в моем мозгу, ища крошечную лазейку, которая вывела бы нас 

всех к истине, - и вот, пожалуйте бриться! Жеглов меня теперь точно 

отстранит от этого дела, он мне не простит такого поведения в присутствии 

всей группы. Ну и черт с ним! Конечно, по существу я не прав, но и он не 

имел права на такую подлую выходку. Шкодник! Злобный шкодник!.. 

- Володя! Володя!.. 

Я обернулся и увидел Варю - она была в светлом легком пальто, в модных 

лодочках и держала в руке зонт, и зонт, именно зонт, подсказал мне, что она 

уже не младший сержант Синичкина, а просто Варя. Зонт - штука исключительно 

штатская. 

- Володя, я из управления кадров... 

- Демобилизация? 

- Точно! С 20 ноября. 

- Поздравляю, Варя. Что теперь? 

- Завтра поеду в институт за программами. 

- И забудешь нас навсегда? 

- Во-первых, еще неделю работать. А во-вторых, завтра управленческий 

вечер. Ты придешь? 

- Если мне Жеглов какого-нибудь дела не придумает, - сказал я и, 

вспомнив наш скандал, добавил: - А скорее всего, приду... 

- У тебя неприятности? - спросила Варя, и я подумал, что человек моей 

нынешней профессии должен был бы лучше уметь скрывать свое настроение. 

- Как сказать... - пожал я плечами. - Особо хвалиться нечем... 

- Тебе не нравится эта работа? - спросила Варя. Она взяла меня под 

руку и повела к выходу, и получилось у нее это так просто, естественно, 

может быть, ей зонтик помогал - никакой она уже не была младший сержант, а 

была молодая красивая женщина, и мне вдруг ужасно захотелось пожаловаться 

ей на мои невзгоды и тяготы, и только боязнь показаться нытиком и растяпой 

удерживала меня. 

- Что с тобой, Володя? Расскажи - может быть, вместе придумаем, - 

снова спросила Варя. 

Мы вышли на улицу, в дымящийся туманом дождливый сумрак, и я, чувствуя 

в сердце острый холодок смелости, крепко взял ее за руку и притянул к себе: 

- Варя, нельзя мне, наверное, говорить тебе это - женщины любят 

твердых и сильных мужчин... Но мне, кроме тебя, и сказать-то некому!.. 

Она не отстранилась и сказала ласково: 

- Много ты знаешь, кого любят женщины! И тебе никогда не научиться 

лицедейству... 

От измороси фонари казались фиолетовыми; звенели капли, и протяжно пел 

над головой троллейбусный провод. 

- Варя, я не могу к этому привыкнуть - часы, минуты, стрелки, 

циферблаты; гонит время, как на перекладных, все кругом кого-то ловят, 

врут, хватают, плачут, стонут, шлюхи хохочут, стрельба, воришки, засады; 

никогда не знаю, прав я или виноват... 

- Володя, дорогой, а разве на войне тебе было легко? 

- Варя, я не про легкость! На войне все было просто - враг был там, за 

линией фронта! А здесь, на этой проклятой работе, я начинаю никому не 

верить... 

Никого не было на вечерней, расхлестанной дождем, синей улице. Варя 

неожиданно двумя руками взяла меня за лицо и поцеловала, и это было как 

сладостный обморок; на губах ее был вкус яблок и дождя. 

Она прижимала к себе мою голову и быстро, еле слышно говорила: 

- Ты еще мальчик совсем, ты устал очень и не веришь в себя, потому что 

еще только учишься делу, еще показать себя как следует не можешь... Ты мне 

верь - женщины чувствуют это лучше: ты на своем месте нужнее Жеглова. Ты 

как черный хлеб - сильный и честный. Ты всегда будешь за справедливость. 

Ведь если нет справедливости, то и сытость людям опостылеет, правда?.. 

У нее глаза были огромные, морозные, один серый, а другой 

ярко-зеленый, и я знал, что никогда в жизни не смогу обмануть ее, и 

нежность теплым облаком билась во мне, как огонь в фонаре. Теряя сознание 

от счастья, я целовал под проливным дождем ее глаза, и во мне обрывалось 

что-то, когда я вспоминал, что скоро кончится наш путь - мы дойдем до ее 

дома и мне надо будет уйти. 

Варя раскрыла зонт, и мы шли под ним оба; я первый раз в жизни шел под 

зонтом, мне всегда это казалось ужасно стыдным - стыднее было бы только 

носить галоши, - и я бы охотно поклялся теперь ходить всю жизнь под зонтом, 

если бы со мной была Варя. 

- Володенька, пройдет невыносимо много лет - двадцать, тридцать, - мы 

уже совсем состаримся, и в каком-нибудь семьдесят пятом году здесь тоже 

пройдут влюбленные, и любовь их останется такой же внезапной и пугающей, 

как крик в ночи, но бояться они будут только своих чувств, потому что не 

станет уже в те времена воров, бандитов и шлюх, и людям придется плакать 

разве что от счастья, а не от страха. Никто никого не станет ловить и 

хватать, и этим будут тогдашние влюбленные тоже обязаны тебе, мой 

солдатик... 

Ее запрокинутое лицо было холодно и светло, а ночь вокруг нас влажно 

блестела на черных, как жегловские сапоги, тротуарах, и как я ни был 

счастлив, в сердце ледышкой позванивал беззвучный лет времени... 

У дверей ее дома я сказал: 

- Не могу без тебя... 

- Мы увидимся завтра. Ты же собирался прийти на вечер... 

- Нет, я не об этом. Я хочу всегда, все время... Каждую минуту. 

Она поцеловала меня и нежно, будто умывая, провела своими длинными 

прохладными ладошками по лицу: 

- Не спеши... 

И ушла. 

Медленно брел я домой, и ощущение счастья постепенно утекало, и 

какое-то тайное беспокойство уже точило меня неотступно. Кислый вкус досады 

лежал на губах, и я не мог понять, что меня изводит, пока вдруг не пришло 

мрачное озарение - Жеглов! Я же выгнал его! Я сказал, чтобы он сегодня же 

сматывался. А ведь это свинство, наверное... Конечно, слов нет, сволочной 

номер он отколол. Допустим, обиделся я на него. Да будь я человеком, взял 

бы и сам ушел. Что мне, переночевать негде? А то сначала позвал к себе жить