такого никогда быть не может. И однажды уговорил... 

- Тебе бы, мент, не картины, а книжки писать, - сказал неожиданно из 

своего угла Ручечник, тяжело двигая нижней челюстью. 

А Жеглов будто забыл про Ручечника. Журчал его баритончик над ухом у 

Волокушиной, и слушала она его все внимательнее. 

- С этого момента возникло преступное сообщество, именуемое в законе 

шайкой, которая с большим успехом начала бомбить фраеров. Я уже велел 

подобрать материалы по кражам в Третьяковской галерее, в зимнем театре 

"Эрмитаж", в филармонии в Ленинграде и все прочие песни и рассказы - с этим 

мы позже будем разбираться. Но сегодня вышла у вас промашка совершенно 

ужасная, и дело даже не в том, что мы сегодня вас заловили... 

- А сегодня что, постный день? - подал голос Ручечник. 

- Да нет, день-то, как все будни, скоромный. А вот номерок ты не тот 

ляпнул... 

- Это как же? - прищурился на него Ручечник. 

- Вещь-то вы взяли у жены английского дипломата. И по действующим 

соглашениям, стоимость норковой шубки тысчонок под сто - всего-то навсего - 

должен был бы им выплатить Большой театр, то есть государственное 

учреждение. Ты, Ручечник, усекаешь, про что я толкую? 

- Указ "семь - восемь" мне шьешь... - ни на миг не задумался Ручечник. 

Жеглов выскочил из своего роскошного кресла и воздел руки вверх, 

совсем как недавно это делал здесь администратор: 

- Я шью? При чем здесь я? Поглядел бы ты на себя со стороны - ты бы 

увидел, что Указ от седьмого августа, то, что ты "семь - восемь" называешь, 

уже у тебя на лбу напечатан! - Сделал паузу и грустно добавил: - И у 

подруги твоей Волокушиной тем паче! По десятке на жало! По десятке! 

Лицо у Волокушиной уже не было неподвижно-каменным, как у мраморного 

бюста полуголой богини, что стоял в углу кабинета на высокой деревянной 

тумбе. Она испуганно переводила взгляд с Жеглова на Ручечника, потом снова 

смотрела на спокойное доброжелательное жегловское лицо. Глеб сочувственно 

цокал языком, грустно качал головой, и весь вид у него сейчас был такой: 

ай-ай-ай, какая беда приключилась с вами, дорогая гражданочка Волокушина! А 

она снова всматривалась в серые глаза Ручечника, надеясь, что засмеется он, 

достанет из кармана Уголовный кодекс и так же быстро, весело и ловко, как в 

разговорах с ней, объяснит Жеглову, что ничего тот в законах не смыслит, 

что все там написано по-другому и уж коли вышла такая проруха, то так тому 

и быть, свои три годика он уж отсидит, а с нее-то и вообще спрос невелик - 

так, пособница, пустяками занималась... 

Но Ручечник на нее совсем не смотрел, а вглядывался он пристально, 

тяжело в сокрушенного их горем капитана Жеглова и что-то быстро прикидывал. 

Долго тянулось это молчание, пока Ручечник медленно, врастяжку не спросил: 

- А тебе-то какая забота про нас думать? Ты чего от нас хочешь? 

- Помощи. Советов. Указаний, - коротко и спокойно сказал Жеглов. 

- Не понял... - хрипло бормотнул Ручечник. 

- Чего непонятного? Я с вами был откровенен. Геперь хочу, чтобы ты со 

мной пооткровенничал про дружка твоего Фокса... - Жеглов говорил легко, без 

нажима, даже весело, и так это звучало, будто пустяковее не было у него на 

сегодня дел. 

- Клал я на твою откровенность! - так же легко казал Ручечник. 

Жеглов блеснул своими ослепительными зубами: 

- Невоспитанный ты человек. Ручников. Прошу тебя выражаться при 

женщинах прилично, а не то я тебя очень сильно обижу. Огорчу до 

невозможности! 

- Ты меня и так уже обидел! - хмыкнул Ручечник. - Ты объясни, мне-то 

какой резон с тобой откровенничать? 

- Полный резон. Ты мне интересные слова шепнешь, а я вешаю на место 

шубу. Махнем? 

Ручечник сидел на стуле, опустив руки меж колен, и долго, тяжело 

думал. Потом поднял голову: 

- Ничего я тебе не скажу. Не купишь ты меня на такой номер. По зекалам 

твоим волчьим вижу - подлянка. Так что я лучше помолчу, здоровее буду... 

- Здоровее не будешь, - заверил Жеглов. - Снимешь свой заграничный 

костюмчик, наденешь телогреечку - и на лесосеку, в солнечный Коми! 

- Может быть, - пожал плечами Ручечник. - Только лучше в клифту 

лагерном на лесосеке, чем в костюмчике у Фокса на пере! 

Жеглов встал, сложил руки на груди и стоял, покачиваясь с пятки на 

носок, внимательно глядя на Ручечника; и длилось это довольно долго, пока 

Ручечник не выдержал и тонко, с подвизгом, крикнул: 

- Ну что пялишься! Я вор в законе, корешей не продавал, да и тебя не 

побоюсь! 

Жеглов помолчал, потом задумчиво сказал: 

- Я вот как раз сейчас и думаю о том, что ты закона опасаешься меньше, 

чем своих дружков бандюг. Пожалуй, правильно будет тебя... отпустить. 

От неожиданности даже я чуть не вякнул, а Ручечник спросил медленно: 

- То есть... как? 

- Как, как! Обычно. На свободу. Никто ведь не видел, как ты номерок у 

англичанина увел, а с шубой задержана Волокушина - тебя ведь там и 

поблизости не было. Так что мы ее будем судить, а ты иди себе. Иди 

спокойно... 

- А я?! - закричала Волокушина. 

- Вы, милая моя, будете отвечать по всей строгости закона, - развел 

руками Жеглов. - А приятеля вашего, Светлана Петровна, мы отпустим. Ты, 

Ручечник, свободен. Пошел вон отсюда... 

- Но я не хотела! Я не виновата! Я думала... - забилась в вопле 

Волокушина. 

- Иди, Ручечник, иди, не свети здесь. Ты нам мешаешь, - сказал резко 

Жеглов, и Ручечник вялой, скованной походкой двинулся к выходу, все еще не 

веря в то, что ему разрешили уйти. 

- Шарапов, проводи его на улицу, - кивнул мне Жеглов и еле слышно, 

одними губами, добавил: - До автобуса... 

Я вытолкнул Ручечника в коридор, и он все еще двигался сонным 

заплетающимся шагом, но не прошли мы и половины коридора, как он повернулся