крупный, 600-700 граммов. 

"Вечерняя Москва" 

В отделе было шумно: опердежурный Соловьев выиграл по довоенной еще 

облигации пятьдесят тысяч. Счастливчик, очень довольный и гордый, слегка 

смущаясь, благодарил за поздравления, с которыми к нему приходили даже люди 

малознакомые. Торжество достигло вершины, когда явился редактор 

управленческой многотиражки с фотографом. Правда, тут Соловьева обуяла 

скромность, и он стал отказываться, бормоча, что ничего особенного он не 

сделал, но редактор быстро урезонил его, подсказав, что помещать его 

портрет в газете будут не от восхищения замечательными соловьевскими 

глазами, а потому, что это дело политически важное. 

Потом пришел Жеглов, которому Соловьев в тысячный раз поведал, как он 

вчера "так просто, от скуки, чтоб время, значит, убить" проверил номера 

облигаций по первому послевоенному тиражу: 

- Смотрю, братцы вы мои, серия сходится! А как увидел выигрыш - 

полтинник, - так и номер проверять опасаюсь: вдруг, думаю, не тот, получи 

тогда "на остальные номера выпали...". Отложил я газету на диван, пошел 

перекурить... 

- А сердце так и бьется, - сочувственно сказал Жеглов. 

- Ага... - простодушно подтвердил Соловьев. - Зову Зинку. Зинк, 

говорю, у тебя рука счастливая, проверь-ка номер... Да, братцы, это не 

каждому так подвалит... 

- Еще бы каждому! - подтвердил Жеглов. - Судьба, брат, она тоже 

хитрая, достойных выбирает. А как тратить будешь? 

- Ха, как тратить! - Соловьев залился счастливым смехом. - Были б 

гроши, а как тратить - нет вопроса. 

- Не скажи, - помотал головой Жеглов, - "нет вопроса". К такому делу 

надо иметь подход серьезный. Я вот, например, полагаю, что достойно 

поступил Федя Мельников из Третьего отдела... 

- А чего он? - спросил Соловьев озадаченно. 

- А он по лотерее перед самой войной выиграл легковой автомобиль 

"ЗИС-101", цена двадцать семь тысяч. 

- И что? 

- Что "что"? Как настоящий патриот, Федя не счел правильным в такой 

сложный международный момент раскатывать в личном автомобиле. И выигрыш 

свой пожертвовал на дело Осоавиахима, понял? 

Лицо Соловьева сильно потускнело от этих слов Жеглова, как-то погасло 

оно от его рассказа, помялся он, пожевал губами, обдумывая наиболее 

достойный ответ, и сказал: 

- Мы с тобой, товарищ Жеглов, люди умные, должны понимать, что война 

кончилась, государство специально тираж разыграло, чтобы людям, за трудные 

времена пообтрепавшимся, облегчение сделать. Да и Осоавиахима уже нет 

никакого... 

Жеглов ухмыльнулся, потрепал Соловьева по плечу, сказал не то всерьез, 

не то шутейно: 

- Это, Соловьев, только ты умный, а я так, погулять вышел... Конечно, 

вместо Осоавиахима я бы тебе другой адресочек мог подбросить, но, вижу, ты 

к этой идее относишься слишком вдумчиво. Поэтому, так и быть, ограничимся 

коньячком с твоего выигранного капитала. Сделались? 

Соловьев явно обрадовался благополучному исходу. 

- Что за вопрос между друзьями! - сказал он важно. - Обмоем, как 

водится! 

- Не обманешь? А то на посуле, как на стуле: посидишь, да встанешь, - 

недоверчиво покачал головой Жеглов и, будучи не в силах угомониться, 

добавил: - К тому же теперь будет у кого перехватить до получки, а? 

Соловьев готовно покивал, но в глазах его я особой радости по поводу 

жегловских планов не заметил. 

- Теперь дочке пианино куплю, - сказал он. - А то в школу на трех 

трамваях ездит, покою нету... Жене, Зинке, отрез панбархата возьму, в 

комиссионке на Столешникове видел. Ши-икарный отрез, розовый, две с 

половиной стоит... 

- А слоники у тебя на комоде есть? - поинтересовался Жеглов. 

- Какие еще слоники? - не понял дежурный. 

- Семь таких слоников, мал мала меньше, они еще счастье приносят. 

- А у тебя эти слоники есть? - спросил, подумав, Соловьев. 

- Есть, - соврал Жеглов и "подставился". Радостно захохотав, Соловьев 

заорал: 

- Вот у тебя есть, а у меня нет, а счастье все равно мне подвалило! 

Суеверие одно, товарищ Жеглов, ты на них, на слоников, не надейся... 

- Ну и дурак, - сказал Жеглов и хотел еще что-то добавить, но зазвонил 

телефон. Глеб снял трубку, и по ходу разговора улыбка сошла с его лица, 

вытянулось оно, и жестко сжались губы. - Хорошо, - отрывисто сказал он в 

трубку. - Сейчас выезжаем. - Дал отбой и скомандовал. - Бригада, на выезд. 

В Уланском - труп ребенка! 

Во дворе около столовой стоял старый красно-голубой автобус с 

полуоблезшей надписью "милиция" на боку. Шесть-на-девять крикнул мне: 

- Гляди, Шарапов, удивляйся: чудо века - самоходный автобус! Двигается 

без помощи человека... 

Трофейный "опель блитц" наверняка за долгую свою жизнь повидал виды. 

От старости и того невыносимо тяжелого груза, что пришлось ему повозить за 

долгие годы, просели рессоры и высохли амортизаторы, машина будто припала к 

земле громоздким брюхатым кузовом на хилых перелатанных баллонах и 

неуклюжей статью своей и плоской придавленной мордой походила на огромного 

больного бульдога. 

Водитель автобуса Копырин ходил вокруг машины, задумчиво пиная колеса, 

и недовольно качал головой, не обращая внимания на подначки оперативников. 

Взглянул на меня и, может, потому, что я один не смеялся над его 

транспортом, сказал мне доверительно: 

- Эх, достать бы два баллона от "доджа", на задок поставить - цены бы 

"фердинанду" не было. 

- Какому "фердинанду"? - спросил я серьезно. Копырин засмеялся: 

- Да вот они, балбесы наши, окрестили машину, теперь уж и все так 

кличут. Мол, на самоходку немецкую, "фердинанд", сильно смахивает... 

Я улыбнулся: и верно, в приземистой, кургузой машине было что-то общее 

с тупым, напористым ликом самоходного орудия.