раз! В Топоркова! И так это быстро получилось, и выстрел из-под пальто 

тихий, что я и не понял сразу, что произошло, а он выхватил из кармана 

пистолет и в лицо мне им как звезданет! И сознание из меня вон! Упал я 

бесчувственно, а он убежал... 

Я хотел его спросить, как выглядит преступник, но вдруг из угла 

раздался тихий скрипучий голос: 

- Врет он вам, не падал он в бесчувствии... 

Это Верка сказала. 

Соловьев дернулся к ней, но Жеглов заорал: 

- Молчать! Будешь говорить, когда спрошу! - И повернулся к Верке: - А 

как было дело? 

Верка, глядя прямо перед собой, не моргая, заговорила, и лицо у нее 

было неподвижное, как замороженное: 

- Упал он на четвереньки, когда Фокс его револьвером шмякнул, а Фокс 

ему говорит и револьвером в затылок тычет: "Лежи на полу десять минут, если 

жизнь дорогаъ. И мне говорит: "Если узнаю, что это ты, сука, на меня навела 

лягавых, кишки на голову намотаю, а потом повешу..." И пошел... 

- А этот? - спросил Жеглов, показывая на Соловьева. 

- А что этот? Полежал маленько и побег по телефону звонить. А я 

посмотрела вашего раненого - у него кровь ртом идет, в грудь ему пуля 

попала... 

Жеглов долго молчал, смотрел в пол, и я впервые увидел в его фигуре 

какую то удивительную обмяклость, ужасную, нечеловеческую усталость, 

навалившуюся на него горой. 

- Глеб! - закричал Соловьев. - Да ты что?! Неужто ты этой воровке, 

марвихерше противной поверил? А мне, своему товарищу... 

- Ты мне не товарищ, - сказал тихо Жеглов. - Ты трус, сволочь. Ты 

предатель. Вошь ползучая... 

- Не имеешь права! - взвизгнул Соловьев. - Меня ранили, ты за свои 

слова ответишь!.. 

- Лучше бы он тебя застрелил, - грустно сказал Жеглов. - С мертвого 

нет спроса, а нам всем - позора несмываемого. Ты нас всех - живых и тех, 

что умерли, но бандитской пули не испугались, - всех нас ты продал! Из-за 

тебя, паршивой овцы, бандиты будут думать, что они муровца могут 

напугать... 

- Ты врешь! Я не испугался, я потерял сознание! - блажил Соловьев, и 

видно было, что сейчас он напугался, пожалуй, сильнее, чем когда его ударил 

пистолетом Фокс. 

- Ты не сознание, ты совесть потерял, - сказал все так же тихо Жеглов, 

и в голосе его я услышал не злобу, а отчаяние. 

Отворилась дверь, и шумно ввалились Пасюк, Тараскин, Мамыкин, еще 

какие-то ребята из второго отдела, а Свирского все не было, и в комнате 

звенело такое ужасное немое напряжение, такой ненавистью и отчаянием было 

все пропитано, что они сразу же замолчали. А Жеглов сказал: 

- Ты, когда пистолет он навел на тебя, не про совесть думал свою, не 

про долг чекиста, не про товарищей своих убитых, а про свои пятьдесят 

тысяч, про домик в Жаворонках с коровой и кабанчиком... 

- Да-да-да! - затряс кулаками Соловьев. - И про деток своих думал! 

Убьют меня - ты, что ли, горлопан, кормить их будешь? Ты их в люди 

выведешь? А я заметил давно: с тех пор как выигрыш мне припал, возненавидел 

ты меня. И все вы стали коситься, будто не государство мне дало, а украл я 

его! Я ведь мог и не рассказывать вам никому про выигрыш, но думал, по 

простоте душевной, что вы, как товарищи, все порадуетесь за удачку мою, а 

вы на меня волками глядеть, что не пропил я с вами половину, не 

растранжирил свое кровное. Вижу я, вижу, не слепой, наверное!.. 

Все в комнате отступили на шаг, и тишина стала такая, будто вымерли мы 

все от его слов. И Соловьев спохватился, замолчал, переводя круглые 

испуганные глаза с одного лица на другое, и, видимо, прочел он на них 

такое, что обхватил вдруг голову руками и истерически всхлипнул. 

Жеглов встал и сказал свистящим шепотом: 

- Будь ты проклят, гад! 

Секунду еще было тихо в комнате и вдруг сзади, откуда-то из-за наших 

спин, раздался окающий говорок Свирского: 

- Послушал я ваш разговор с товарищами, Соловьев. Очень интересно... 

Ребята расступились, Лев Алексеевич прошел в комнату, осмотрелся, сел 

на стул, глянул, прищурясь, на замершего Соловьева: 

- Вы, Соловьев, оружие-то сдайте, ни к чему оно вам больше. Вы под суд 

пойдете. А отсюда убирайтесь, вы здесь посторонний... 

Соловьев двигался как во сне. Он шарил по карманам, словно забыл, где 

у него лежит ТТ, потом нашел его в пиджаке, положил на стол, и пистолет 

тихо стукнул, и звук был какой-то каменный, тупой, и предохранитель был все 

еще закрыт - он даже не снял его с предохранителя, он, наверное, просто 

забыл, что у него есть оружие, так его напугал Фокс. Неверным лунатическим 

шагом подошел к вешалке, надел, путаясь в рукавах, свое пальто, сшитое из 

перекрашенной шинели, направился к двери, и все ребята отступали от него 

подальше, будто, дотронувшись рукавом, он бы замарал их. 

Он уже взялся за ручку, когда Свирский сказал ему в спину: 

- Вернитесь, Соловьев... 

Соловьев резко повернулся, и на лице у него было ожидание прощения, 

надежда, что Свирский сочтет все это недоразумением и скажет: забудем 

прошлое, останемся друзьями... 

А Свирский постучал легонько ладонью по столу: 

- Удостоверение сюда... 

Соловьев вернулся, положил на стол красную книжечку, взял забытый 

"Казбек" за сорок два рубля и положил в тот карман, где лежал пистолет. И 

ушел. А шапку забыл на вешалке... 

А мы все молчали и старались не смотреть друг на друга, как будто нас 

самих уличили в чем-то мучительно стыдном. И неожиданно заговорила Верка, 

наблюдавшая за нами из своего угла: 

- Он сказал Фоксу, что вы его здесь дожидались... 

- Что, что? - развернулся к ней всем корпусом Свирский. 

- Ничего - что слышал. Фокс навел на него револьвер и говорит: 

"Рассказывай, красноперый, кого вы здесь пасете, а то сейчас отправлю на 

небо..." Ну, ваш и сказал, что сам плохо знает - какого-то Фокса здесь