а я, перепрыгнув через него навстречу поднимающемуся сиплому пулеметчику, 

ударил его по голове рукоятью пистолета, натянул на него глубже одеяло и 

мешком подал наверх уже выскочившему из окопа Левченко. 

Мы бегом доволокли "языка" до распадка оврага на берегу. Уже виден был 

в сумраке силуэт Сашки Коробкова около лодки, когда у самого обрыва мы 

напоролись на четырех немцев с ведрами - они по темному времени шли за 

водой. Немцы тоже нас не сразу опознали, и один из них, поднимая "шмайсер", 

крикнул неуверенно: 

- Хальт! Вер ист да? 

Левченко бросил на меня немца, и, пока я срывал чеку, придавливая 

"языка" коленом к земле, он уже бросил гранату, и грохот еще не стих, и от 

вспышки плавали в глазах волнистые червячки, а уже бросил свою гранату 

Коробков и одновременно выстрелил из ракетницы зеленый сигнал против 

течения реки - вызвал отсечный огонь. 

Втащили немца в лодку, спихнули ее на глубину, сделали несколько 

гребков - и все еще было тихо, пока вдруг весь берег на нашей стороне не 

раскололся пламенем и громом. Завывали жутко минометы, и их "чемоданы" с 

визгом пролетали прямо над нашими головами и с треском взрывались над 

обрывом - на немецком переднем крае; стреляли тяжело и резко 

стомиллиметровки прямой наводкой; на этом кусочке прикрывал наш отход весь 

сто сорок третий артдивизион... 

Потом и фрицы очнулись - осветительные ракеты уже не гасли ни на миг, 

воду вокруг нас пороли длинными струями бурунчиков пулеметные очереди, у 

середины реки стали рваться мины, и, когда они взмывали над нами с долгим, 

щемящим душу ухающим вскриком, мы закрывали глаза и сильнее рвали веслами 

воду. Потом дощаник протяжно затрещал, я увидел, как крупнокалиберная 

очередь сорвала целую доску и вода, густая и черная, хлынула внутрь. 

- Быстрее! Гребите быстрее! - заорал я и увидел, что Левченко не 

спеша, словно задумавшись о чем-то, падает через борт. Я вскочил с банки, 

лодка накренилась и пошла ко дну. 

- Сашка! "Языка" держи! - успел сказать я Коробкову и нырнул, хватая 

за шиворот Левченко... 

...И совсем не помню, как нас выволокли - всех четверых - на берег... 

Это был сон или воспоминание, и длился он, как ночной поиск, полтора 

часа, а может быть, все это, происходившее со мной год назад, привиделось 

мне вновь в то мгновение, когда я открыл глаза от дребезжавшего долго и 

пронзительно телефона, гулкого и тревожного в пустоте ночного коридора. 

Босиком пробежал я к аппарату, ежась от холода, сорвал трубку, и бился 

в ней крик дежурного: 

- Это ты, Жеглов?! 

- Нет, Шарапов слушает. 

- Собирайтесь мигом - засаду в Марьиной роще перебили... 

Жеглов спросонья не мог попасть ногой в сапог, закручивалась портянка, 

и он сиплым голосом негромко ругался; я натягивал ставшую тесной и 

неудобной гимнастерку, ремень на ходу, кепку в руки, а под окном уже гудел, 

бибикал копыринский "фердинанд". 

Копырин захлопнул своим рычагом за нами дверь, будто совком подгреб 

нас с мостовой, и помчался с гулом и тарахтением по Сретенке. 

- Что-о? - выдохнул Жеглов. 

- Топоркова тяжело ранили, Соловьев, слава цел остался. А больше я и 

сам ничего не знаю... 

Завывывая, "фердинанд" повернул против движения на Колхозной площади, 

прорезал поток транспорта и помчался по Садовой к Самотеке, в сторону 

Марьиной рощи. Копырин тяжело сопел, Жеглов мрачно молчал и только у самого 

дома Верки Модистки спросил: 

- Свирскому доложили? 

- Наверное, - пожал плечами Копырин. - Меня прямо из дежурки к вам 

послали, сказали, что Соловьев позвонил... 

"Скорая помощь" уже увезла Топоркова, и, кроме тонкого ручейка 

почерневшей крови у двери, ничто не говорило о том, что здесь произошло час 

назад. Верка Модистка сидела в углу на стуле, оцепенев от ужаса, и только 

зябко куталась все время в линялый платок, будто в комнате стало невыносимо 

холодно. А здесь было очень душно - по лицу Соловьева катились капли пота, 

крупные, прозрачные, как стеклянные подвесочки на Веркиной люстре. Капли 

стекали на огромную красно-синюю ссадину под скулой, и Соловьев морщился от 

боли. 

- Докладывай, - сказал Жеглов, и по тому, как он смотрел все время 

вниз, точно хотел убедиться в том, что сапоги, как всегда, блестят, и по 

голосу его, вдруг ставшему наждачно-шершавым, я понял: он сильно недоволен 

Соловьевым. 

- Значит, все было целый день спокойно, - заговорил Соловьев, и голос 

у него был все еще испуганный, как-то очень жалобно он говорил. - В 

двадцать два пятьдесят вдруг раздался стук в дверь, и я велел Вере впустить 

человека... 

Соловьев передохнул, достал из кармана пачку "Казбека" и трясущимися 

руками закурил папиросу, а я почему-то невольно отметил, что нам на 

аттестат не дают "Казбек", а продается он только в коммерческих магазинах 

по сорок два рубля за пачку. 

- Ох, просто вспомнить жутко! - сказал Соловьев, судорожно затягиваясь 

и осторожно поглаживая пальцами кровоподтек на щеке, но Жеглов оборвал его: 

- Что ты раскудахтался, как баба на сносях! Дело говори!.. 

- Глебушка, я и говорю! Топорков встал вот сюда, за дверь, а я 

продолжал сидеть за столом... 

- Руководил, значит? - тихо спросил Жеглов. 

- Ну зачем ты так говоришь, Глеб? Будто это моя вина, что он в 

Топоркова попал, а не в меня! 

- Ладно, ладно, рассказывай дальше... 

- Вот, значит, открыла Вера входную дверь, впустила его в комнату, и 

пока он с темноты на свету не осмотрелся, я ему и говорю: "Предъявите 

документы!" Топорков к нему со спины подошел, он оглянулся и, гад такой, 

засмеялся еще: "Пожалуйста, дорогие товарищи, проверьте, у меня документы в 

порядке" - и полез во внутренний карман пальто. Топорков хотел его за руку 

схватить, и я тут к ним посунулся, а он вдруг из кармана прямо в упор -