- Так что давайте я лучше угощу вас омлетом из яичного порошка! 

- Спасибо, друг мой, вам надо самому много есть - вы еще мальчик, у 

вас всегда должно быть чувство голода. - Он смотрел на меня прищурясь, и 

все его лицо было собрано в маленькие квадратные складочки, а кожа 

коричневая - в темных старческих пятнах. И может быть, потому, что Михал 

Михалыч вытягивал сильно голову из коротенького плотного туловища с 

толстыми лапками-руками и маленькими ногами, казался он мне очень похожим 

на старую добрую черепаху. И носил он к тому же коричневый костюм в клетку, 

цветом и мешковатостью напоминавший ячеистый панцирь. 

Я бросил на сковороду комок белого свиного лярда, разболтал в чашке 

яичный порошок - желтая жижа с бульканьем и шипением разлилась на черном 

чугуне, - потом принес из комнаты буханку черного хлеба и сохранившиеся 

шесть кусков сахару, а у Бомзе был чай на заварку. Так что завтрак у нас 

получился замечательный. 

Старик ел мало и медленно, и я видел, что еда не доставляет ему 

никакого удовольствия - ест, потому что если не есть, то, наверное, скоро 

умрешь. Вот он и ел, не ощущая вкуса, равнодушно и неторопливо, будто 

выполнял скучную, надоевшую работу. Потом отложил вилку и сказал: 

- Впрочем, вы уже не мальчик. Вы уже мужчина. Сколько вам минуло? 

- Двадцать два. 

- Двадцать два, двадцать два... - старик высунул из-под панциря и 

снова спрятал острую головку. - Как я был счастлив в двадцать два года! 

От воспоминаний он прикрыл тонкие синеватые перепоночки век, и со 

стороны можно было подумать, что старик заснул. Но он не спал, потому что 

зашевелились лапки на столе и он спросил: 

- Володя, а вы счастливы в свои двадцать два? 

Я пожал плечами: 

- Не знаю, вроде бы все нормально. 

- А я точно знал, что счастлив. И счастье, когда-то огромное, 

постепенно уменьшалось, пока не стало совсем маленьким - как камень в 

почке... 

Я посмотрел на него искоса: в уголке черного мутного глаза застыла 

печаль, едкая, как неупавшая слеза. Жалко было старика - уж больно тоскует. 

- Михал Михалыч, ну что вы здесь один маетесь? У вас же есть какие-то 

родственники или друзья в Киеве - вы бы поехали к ним, все-таки веселее... 

Бомзе покачал своей маленькой сухой изморщиненной головой, грустно 

усмехнулся широким черепашьим ртом. 

- Сколько улитка по земле ни ходит, от своего дома все равно не уйдет. 

Кроме того, - сказал он, минутку подумав, - они все уже старые, а старикам 

вместе жить не надо. Старикам надо стараться притулиться где-нибудь около 

молодых - это делает прожитую ими жизнь более осмысленной... 

Сына Бомзе - студента четвертого курса консерватории - убили под 

Москвой в октябре сорок первого. Он играл на виолончели, был сильно 

близорук и в день стипендии приносил матери цветы. В нашей квартире никто 

никому никогда не дарил цветов, и эти букетики пробуждали к юноше чувство 

одновременно жалостливое и почтительное, ибо при всей очевидной нелепости 

траты денег на цветы, когда их за городом можно нарвать сколько угодно, 

соседи ощущали именно в этих цветочках нечто возвышенное и трогательное. 

Цветы приобрели наглядный смысл, когда старики Бомзе получили 

извещение о смерти сына. Мать, никогда не болевшая раньше, прожила после 

этого три дня и умерла ночью, во сне, и обряжавшие ее, и хоронившие на 

Немецком кладбище соседи почему-то больше всего вспоминали про эти цветы, 

словно они были самым главным, что запомнилось им из короткой жизни 

мальчика, быстрого, близорукого, извлекавшего из своей виолончели 

трепетно-тягучие, волнующие и не очень понятные мелодии... 

- А вы довольны своей новой работой, Володя? - спросил Михал Михалыч. 

- Как вам сказать... Я еще и сам не разобрался, - уклончиво ответил я, 

вспомнил Васю Векшина и подумал, что вряд ли тот был старше сына Михал 

Михалыча. И больше ничего говорить не стал, потому что старику вовсе не 

следовало знать, как я провел свой первый день в МУРе. Посмотрел на часы и 

стал торопливо собираться. 

- Оставьте, Володя, я сам потом вымою посуду - я ведь на свою работу 

не опоздаю, ибо удачно пошутить никогда не поздно... - сказал старик. 

Работа у Бомзе была необычная. До войны я вообще не мог понять, как 

такую ерунду можно считать работой: Михал Михалыч был профессиональный 

шутник. Он придумывал для газет и журналов шутки, платили ему очень немного 

и весьма неаккуратно, но он не обижался, снова и снова приносил свои шутки, 

а если они не нравились - забирал или переделывал. Он любил повторять, что, 

к счастью, за самые лучшие шутки и анекдоты ему не назначали гонорара. 

Называлась его профессия "юморист-малоформист", и меня всегда удивляло, как 

может придумывать действительно смешные шутки и истории такой унылый и 

тихий человек... 

Мне показалось, что Михал Михалыч хочет сказать что-то важное, но на 

кухню ввалилась Шурка Баранова со всеми пятью своими отпрысками, и сразу 

поднялся здесь невыразимый гвалт, суета, беготня, топот, крики, смех и плач 

одновременно, дети хватали из тарелки картошку Бомзе, дергали меня за 

ремень, один подлез под полу шинели, чтобы пощупать кобуру пистолета, 

другой забрался к старику на колени, все они хотели кричать, бегать, есть, 

они хотели жить, и я понял, почему старик не желает уезжать отсюда в Киев 

не то к друзьям, не то к родственникам. 

x x x 

КЛЕВ РЫБЫ 

На подмосковных водоемах изо дня в день 

усиливается клев рыбы. Щука берет лучше 

всего на Истринском водохранилище. Здесь 

попадаются экземпляры весом 4-5 кг. 

Хорошо клюет и окунь, нередко довольно