призывно-ожидательно рокотал заведенный мотор, и тогда Сапрыкин махнул 

рукой: 

- Поехали на Божедомку. Дом семь... 

Они осмотрели быстро маленький двухэтажный дом, вернулись назад, уже в 

МУР, на Петровку, 38, и там Жеглов так же стремительно выколотил из Кирпича 

адрес Верки Модистки... 

Без четверти девять Жеглов отправил Сапрыкина с конвоем и велел 

опергруппе загружаться в "фердинанд". 

- Поедем в Марьину рощу, к Верке Модистке, - сказал он коротко, и 

никому в голову даже не пришло возразить, что время позднее, что сегодня 

суббота, что все устали за неделю, как ломовые лошади, что всем хочется 

поесть и вытянуться на постели в блаженном бесчувствии часиков на 

восемь-девять. Или хотя бы на семь. 

Все расселись по своим привычным местам на скользких холодных 

скамейках автобуса, Жеглов с подножки осмотрел группу, как всегда проверяя, 

все ли в сборе, махнул рукой Копырину, тот щелкнул своим никелированным 

рычагом-костылем, и "фердинанд" с громом и скрежетом покатился. 

Жеглов сел рядом со мной на скамейку, и было непонятно, дремлет он или 

о чем-то своем раздумывает. 

Шесть-на-девять устроился с Пасюком и рассказывал ему, что точно 

знает: изобретатели открыли прибор, который выглядит вроде обычного 

радиоприемника, но в него вмонтирован экран - ма-а-ленький, вроде блюдца, 

но на этом экране можно увидеть передаваемое из "Урана" кино. Или концерт 

идет в Колонном зале, а на блюдце все видно. И даже, может быть, слышно. 

Пасюк мотал от удовольствия головой, приговаривал: 

- От бисова дытына! Ну и брешет! Як не слово - брехня! Ой, Хгрышка!.. 

И снова повторял с восторгом: 

- Ой брехун Хгрышка! Колы чемпионат такой зробят, так будешь ты брехун 

на всинький свит! 

Шесть-на-девять кипятился, доказывая ему, что все рассказанное - 

правда, а он сам, Пасюк то есть, невежественный человек, не способный 

понять технический прогресс. 

Жеглов спросил меня, медленно, как будто между прочим: 

- Ты чего молчишь? Устал? Или чем недоволен? 

Я поерзал, ответил уклончиво: 

- Да как тебе сказать... Сам не знаю... 

- А ты спроси себя - и узнаешь! 

Я помолчал мгновение, собрался с духом и тяжело, будто языком камни 

ворочал, сказал: 

- Недоволен я... Не к лицу нам... Как ты с Кирпичем... 

- Что-о? - безмерно удивился Жеглов. - Что ты сказал? 

- Я сказал... - окрепшим голосом произнес я, перешагнув первую, самую 

невыносимую ступень выдачи неприятной правды в глаза. - Я сказал, что мы, 

работники МУРа, не можем действовать шельмовскими методами! 

Жеглов так удивился, что даже не осерчал. Он озадаченно спросил: 

- Ты что, белены объелся? О чем ты говоришь? 

- Я говорю про кошелек, который ты засунул Кирпичу за пазуху. 

- А-а-а! - протянул Жеглов, и когда он заговорил, то удивился я, 

потому что в один миг горло Жегтова превратилось в изложницу, изливающую не 

слова, а искрящуюся от накала сталь: - Ты верно заметил, особенно если 

учесть твое право говорить от имени всех работников МУРа. Это ведь ты 

вместе с нами, работниками МУРа, вынимал из петли мать троих детей, которая 

повесилась оттого, что такой вот Кирпич украл все карточки и деньги. Это ты 

на обысках находил у них миллионы, когда весь народ надрывался для фронта. 

Это тебе они в спину стреляли по ночам на улицах! Это через тебя они 

вогнали нож прямо в сердце Векшину! 

Ну и я уже налился свинцово тяжелой злой кровью: 

- Я, между прочим, в это время не на продуктовой базе подъедался, а 

четыре года по окопам на передовой просидел, да по минным полям, да через 

проволочные заграждения!.. И стреляли в меня, и ножи совали - не хуже, чем 

в тебя! И, может, оперативной смекалки я начисто не имею, но хорошо знаю - 

у нас на фронте этому быстро учились, - что такое честь офицера! 

Ребята на задних скамейках притихли и прислушивались к нашему 

напряженному разговору. Жеглов вскочил и, балансируя на ходу в трясущемся и 

качающемся автобусе, резко наклонился ко мне: 

- А чем же это я, по-твоему, честь офицерскую замарал? Ты скажи 

ребятам - у меня от них секретов нет! 

- Ты не имел права совать ему кошелек за пазуху! 

- Так ведь не поздно, давай вернемся в семнадцатое, сделаем оба 

заявление, что кошелька он никакого не резал из сумки, а взял я его с пола 

и засунул ему за пазуху! Извинимся, вернее, я один извинюсь перед милым 

парнем Котей Сапрыкиным и отпустим его! 

- Да о чем речь - кошелек он украл! Я разве спорю? Но мы не можем 

унижаться до вранья - пускай оно формальное и, по существу, ничего не 

меняет! 

- Меняет! - заорал Жеглов. - Меняет! Потому что без моего вранья 

ворюга и рецидивист Кирпич сейчас сидел бы не в камере, а мы дрыхли бы по 

своим квартирам! Я наврал! Я наврал! Я засунул ему за пазуху кошель! Но я 

для кого это делаю? Для себя? Для брата? Для свата? Я для всего народа, я 

для справедливости человеческой работаю! Попускать вору - наполовину 

соучаствовать ему! И раз Кирпич вор - ему место в тюрьме, а каким способом 

я его туда загоню, людям безразлично! Им важно только, чтобы вор был в 

тюрьме, вот что их интересует. И если хочешь, давай остановим "фердинанд", 

выйдем и спросим у ста прохожих: что им симпатичнее - твоя правда или мое 

вранье? И тогда ты узнаешь, прав я был или нет... 

Глядя в сторону, я сказал: 

- А ты как думаешь, суд - он тоже от имени всех этих людей на улице? 

Или он от себя только работает? 

- У нас суд, между прочим, народным называется. И что ты хочешь 

сказать? 

- То, что он хоть от имени всех людей на улице действует, но засунутый 

за пазуху кошелек не принял бы. И Кирпича отпустил бы... 

- И это, по-твоему, правильно? 

Я думал долго, потом медленно сказал: 

- Наверное, правильно. Я так понимаю, что если закон разок под один