подумал, что горбун должен быть серьезным мужичком, коли сумел установить 

среди этих головорезов такую дисциплину, что за все время без его 

разрешения никто рта не открыл. 

- Папаша, можно я поем маленько? - вяло спросил я. - После казенных 

харчей на твой достаток смотреть больно... 

- Поешь, поешь, - согласился он. - Ночь у нас большая... 

Не чувствуя вкуса, молотил я зубами мясо, картошку, мягкими ломтями 

пшеничного хлеба заедал, и все время давил на меня тяжелой плитой взгляд 

Левченко. Господи, неужели можно забыть, как мы плыли в ледяной воде под 

мертвенным светом ракет, как лежали рядом, вжавшись в сырую глину за 

бруствером и прислушиваясь к голосам немцев в секрете? Но ведь, если 

вдуматься, может быть, и те немцы, которых мы одновременно сняли финкой и 

ручкой пистолета, были тоже неплохие люди - для своих товарищей, для своих 

семей. А для нас они были враги, и, конечно, мы им врезали от души, не 

задумываясь ни на секунду. И я теперь дополз до их окопа, я уже через 

бруствер перевалился, но здесь меня ждал Левченко, и то, что мы с ним оба 

русские, уже не имело значения, потому что я приполз сюда, чтобы, как и 

тогда, год назад, взять его самого и дружков его "языками", я пришел взять 

их в плен, и кары им грозили страшные, и он знал об этом, и он хорошо знал 

фронтовой закон - уйти за линию фронта назад он мне не даст. Смешно, но, 

увидев именно Левченко, я ощутил впервые по-настоящему, что между мной, 

Жегловым, Пасюком, Колей, всеми нашими ребятами, и ими, всей этой смрадной 

бандой, их дружками, подельщиками, соучастниками, укрывателями, всеми, кого 

мы называем преступным элементом, идет самая настоящая война, со всеми ее 

ужасными, неумолимыми законами - с убитыми, ранеными и пленными. 

Когда я командовал штрафниками, я, конечно, не надеялся, что все они - 

те, кто доживет до победы, - станут какими-то образцовыми гражданами. Но 

все равно не верилось, что, выжив на такой страшной войне и получив жизнь 

вроде бы заново, человек захочет ее опять погубить в грязи и стыдухе. Ну 

что же, рядовой Левченко видел, как воевал его комроты Шарапов, бандит 

Левченко пусть посмотрит, как умрет Шарапов - старший лейтенант милиции... 

Каким-то детским заклятием убеждал я себя, что не наживется Левченко 

после меня, есть какая-то справедливость, есть правда, есть судьба - падет 

на него моя кровь, и его проволокут по асфальту, как шофера "студера" 

Есина. 

Поднял я на него глаза, чтобы сказать ему пару ласковых и взглянуть 

напоследок в буркалы его продажные. Но Левченко и не смотрел на меня, сидел 

он, подперев щеку ладонью, и равнодушно глядел в угол, будто его и не 

касалось мое присутствие здесь и молчал он все время. Он молчал! Он молчал! 

Почему?!! Почему он молчит целый час, хотя узнал меня в первый же миг - мы 

ведь всего-то год не виделись! 

Он ведь не может так все время молчать - он-то понимает, что мой 

приход сюда - конец им всем! Ведь Левченко в отличие от остальных знает, 

что в сорок третьем меня не комиссовали по инвалидности, что только в 

сентябре сорок четвертого принял командование их штрафной ротой под 

Ковелем! 

Чего же он ждет? Чтобы я выговорился до конца? И тогда он встанет и 

обскажет друзьям, что и как вокруг них на земле происходит? 

А мне-то что теперь делать? В его присутствии дальше ваньку валять нет 

смысла. Что же делать? 

- Машину-то хорошо водишь? - спросил меня горбун. 

- Ничего, не жаловались... 

- На фронте ты где служил? Шоферил? 

- Два года просидел за баранкой, - сказал я с усилием, чувствуя, как 

язык мой становится тяжелым и непослушным, будто у пьяного. А я ведь и не 

захмелел нисколько - обстановочка сильно бодрила. Что же делать? Что 

делать? 

Что бы Жеглов на моем месте сделал? Или что стал бы я делать на фронте 

в такой ситуации? Ну, засекли бы, допустим, немцы разведгруппу - я бы ведь 

не стал разоряться, размахивая голыми руками. Залег? Или пошел бы на 

прорыв? 

Пропади ты пропадом, Левченко! Нет мне пути назад! 

- В автобате 144-й бригады тяжелой артиллерии служил. Две медали имел 

- при судимости отобрали, - сказал я твердо. 

Полыхая весь от ярости, думал я про себя: пускай он, гадина, скажет 

им, что не служил я в автобате шофером, а вместе с ним плавал через Вислу 

за "языками", пусть он им, паскуда, скажет, что я сорок два раза ходил за 

линию фронта и не две у меня отобранные медали, а семь - за Москву, за 

Сталинград, "За отвагу", "За боевые заслуги", за Варшаву, за Берлин, за 

Победу! Скажи им, уголовная рожа, про две мои Звездочки, про "Отечественную 

войну", про мое "Красное Знамя", поведай им, сука, про пять моих ран и 

расскажи заодно про надпись мою на рейхстаге! И про моих товарищей, которые 

не дошли до рейхстага, и про живых моих друзей, которых ты не видел, но 

которые и после меня придут сюда и с корнем вырвут, испепелят ваше крысиное 

гнездовье... 

А Левченко не смотрел на меня. И молчал. 

- А не говорил Фокс про дружка своего? - спросил горбун. 

- Убили менты дружка его, - сказал я. - Застрелили, значит... 

- Где ж случилось это? 

- Не знаю, я там не был, а Фокс не говорил. Сказал только, что по 

глупости на мусоров налетели и корешу его в затылок пулю вмазали. Без 

мучений кончился, сразу же помер. Он еще сказал, что так, может, и лучше, 

раненый человек слабый, его на уговор легче взять... 

Обвел я их взглядом - интересно мне было, как они прореагируют на 

весть о смерти Есина, все-таки им он был свой человек. А они никак не 

отреагировали - то ли горбун дисциплину такую здесь навел, то ли им 

наплевать было на Есина. Застрелили - застрелили, и черт с ним. 

Все жрал, никак остановиться не мог Лошак. Убийца Тягунов, не обращая