отменим... 

Я действительно в тонкостях этих еще слабо разбирался, не представлял 

себе, каково человеку жить под подпиской - это ведь значит находиться под 

следствием; у меня было одно желание - как можно скорей выпустить Груздева 

на свободу. Поэтому я мирно согласился, дождался, пока Жеглов поставил на 

бумаге свою знаменитую, в пятнадцать колен, подпись, и сбегал в КПЗ. Жеглов 

тем временем наведался к Панкову, который успел добиться от Фокса твердого 

уверения в том, что он никогда никаких преступлений не совершал, что все 

наши доказательства - это чистейшая "липа номер шесть" и следствие никоим 

образом не должно рассчитывать на какую-нибудь иную позицию в этом, как 

выразился Фокс, жизненно важном для него вопросе. 

- Значитца, так, Шарапов... - сказал мне Жеглов. - Ты тут выруливай с 

Груздевым, а я пойду еще с Панковым посижу для приличия... 

- А с Груздевым попрощаться не думаешь? - спросил я. 

- Чего мне с ним прощаться? - холодно сказал Жеглов. - Он мне не сват, 

не брат... 

- Я думаю, перед ним извиниться надо, - нерешительно сказал я. 

Глеб захохотал: 

- Ну и даешь ты, Шарапов! Да он и так от счастья тебе руки целовать 

будет! 

Мне это не показалось таким смешным - не за что было, по-моему, 

Груздеву нам руки целовать. 

- Мы же невиновного человека засадили, Глеб, - сказал я. - Мы его без 

вины так наказали... 

- Нет, это ты не понимаешь, - сказал Глеб уверенно. - Наказания без 

вины не бывает. Надо было ему думать, с кем дело имеет. И с бабами своими 

поосмотрительнее разворачиваться. И пистолет не разбрасывать где попало... 

- И повторил еще раз, веско, безоговорочно: - Наказания без вины не бывает! 

Не понравилось мне это рассуждение, такое чувство у меня было, что 

все-то он ухитряется наизнанку вывернуть, поставить с ног на голову. И я 

продолжал упрямо: 

- Ты мне мозги не пудри! Я просто по-человечески разбираюсь. Заставили 

человека страдать? Заставили. Не виноват? Извинитесь: не по своей ведь 

прихоти сажали, так уж, мол, обстоятельства сложились. Будьте здоровы и не 

поминайте нас лихом. Это, по-моему, будет по-людски. 

Жеглов снова засмеялся: 

- Да пойми ты, чудак, что ему наше "извините" нужно не больше, чем 

зайцу стоп-сигнал. Не в словах суть, а в делах. Вот ты его сейчас отпустишь 

- это есть для него главная суть. А слова что? Ерунда! Помнишь, я как-то 

начал тебе свои правила перечислять? 

- Ну? 

- Нас перебило тогда что-то. Но сейчас я закончу: вот тебе еще два 

правила Глеба Жеглова, запомни их - никогда не будешь сам себе дураком 

казаться!... Первое: даже "здравствуй" можно сказать так, чтобы смертельно 

оскорбить человека. И второе: даже "сволочь" можно сказать так, что человек 

растает от удовольствия. Понял? Действуй! - Он весело хлопнул меня по плечу 

и направился к двери. 

Опять он верх взял, опять я в дураках остался, и такая меня, сам не 

знаю почему, злость взяла, что крикнул я ему вслед: 

- Я еще одно правило слышал - можно делать любые подлости, подставляя 

человеку стул. Но мягкий... К остальным его присоедини, подойдет, ты 

слышишь, Жеглов?! 

Но он даже не обернулся, до меня донесся лишь скрип его сапог и песня: 

"...Первым делом, первым делом самолеты..." 

Я посидел немного без всякого дела - просто чтобы успокоиться. Часы 

показывали пять. Хотя в голове плавал какой-то туман, спать уже не 

хотелось, да к тому же саднили порезы от витрины "Савоя", особенно на лбу. 

Вдруг я вспомнил, что сейчас должны привести Груздева, а Желтовская сидит в 

коридоре. Я торопливо выглянул из двери и позвал ее к себе в кабинет: мне 

вовсе не хотелось, чтобы она видела, как конвой поведет - руки назад - ее 

мужа. 

Она вошла, отупевшая от переживаний, от бессонной ночи, по-прежнему не 

зная, что ее ждет: ведь Фокс до сих пор оставался в ее глазах поселковым 

водопроводчиком, и она наверняка не могла взять в толк, какое он имеет 

отношение ко всем этим делам. Я усадил ее, предложил воды из графина, она 

покорно отпила несколько глотков, потом подняла на меня покрасневшие глаза, 

ожидая вопросов. Но я молчал, и тогда, набравшись храбрости, спросила она: 

- Скажите, ради бога, скажите, что же это происходит? Ведь Илья 

Сергеевич ни в чем не виноват... 

- Я знаю... - начал я и услышал шаги в коридоре, ровный солдатский 

топот конвоя и не в такт шаркающую неровную поступь арестованного. 

Я замолчал, посмотрел на дверь, и в этот момент шаги приблизились, 

затихли. В дверь постучали: 

- Разрешите? - И конвоир заглянул в кабинет. 

Я кивнул, и он ввел Груздева, всклокоченного, в измятой одежде, в 

которой он спал на нарах - постели тогда не полагалось. Даже сквозь 

недельную щетину было видно, что лицо его отечно, бледно характерной 

землистой серостью заключенного, веки припухли, почти закрывали красные 

измученные глаза. Груздев глянул на меня, и тут же его взгляд метнулся к 

женщине - в ней был главный интерес арестованного: кого привели к нему на 

допрос, что ждать ему от свидетеля?! 

И в тот же миг он узнал Желтовскую и бросился к ней. Она поднялась 

Груздеву навстречу, но он остановился на полпути, с мольбой посмотрел на 

меня - уже сказалась привычка жить не по своей воле. Я кивнул ему, а 

конвоиру знаком показал: "Свободен!" - и он ушел. Груздев обнял Желтовскую, 

на какое-то мгновение они замерли, потом послышались всхлипывания и голос 

Груздева: 

- Не надо. Галочка, нельзя... не надо. 

Я не смотрел в их сторону, только чувствовал, как жарко полыхало у 

меня лицо от невыразимого стыда за то, что я принес этим людям столько 

горя. Я сидел, отвернувшись к окну, и, может, впервые в жизни думал о том, 

что власть над людьми - очень сильная и острая штука, и, может быть, именно 

тогда поклялся на всю жизнь помнить, какой ценой ты или другие должны