Федор Михайлович Достоевский 

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ 

Сверка произведена по "Собранию сочинений в десяти томах" (Москва, 

Художественная литература, 1957). 

Роман в шести частях с эпилогом 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 

I 

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой 

человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, 

на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту. 

Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка 

его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила 

более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он 

нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, 

в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно 

надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной 

на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал 

какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого 

морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться. 

Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с 

некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии похожем 

на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся 

даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой. Он был задавлен 

бедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее время 

тяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел 

заниматься. Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы та ни 

замышляла против него. Но останавливаться на лестнице, слушать всякий взор 

про всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти 

приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться, 

извиняться, лгать, - нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по 

лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал. 

Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его самого 

поразил по выходе на улицу. 

"На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! - 

подумал он с странною улыбкой. - Гм... да... все в руках человека, и все-то 

он мимо носу проносит, единственно от одной трусости... это уж аксиома... 

Любопытно, чего люди больше боятся? Нового шага, нового собственного слова 

они всего больше боятся... А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и 

ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что 

ничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по 

целым суткам в углу и думая... о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве 

я способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так ради 

фантазии сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!" 

На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду 

известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная 

каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, - все это разом 

неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же 

вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и 

пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили 

отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения 

мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был 

замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом 

выше среднего, тонок и строен. Но скоро он впал как бы в глубокую 

задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже 

не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал 

он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам 

себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою 

мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего не 

ел. 

Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, 

посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу. Впрочем, квартал 

был таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить. Близость 

Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и 

ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и 

переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно 

было бы и удивляться при встрече с иною фигурой. Но столько злобного 

презрения уже накопилось в душе молодого человека, что, несмотря на всю 

свою, иногда очень молодую, щекотливость, он менее всего совестился своих 

лохмотьев на улице. Другое дело при встрече с иными знакомыми или с 

прежними товарищами, с которыми вообще он не любил встречаться... А между 

тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это 

время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, 

крикнул ему вдруг, проезжая: "Эй ты, немецкий шляпник!" - и заорал во все 

горло, указывая на него рукой, - молодой человек вдруг остановился и 

судорожно схватился за свою шляпу. Шляпа эта была высокая, круглая, 

циммермановская, но вся уже изношенная, совсем рыжая, вся в дырах и пятнах, 

без полей и самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону. Но не стыд, 

а совсем другое чувство, похожее даже на испуг, охватило его. 

- Я так и знал! - бормотал он в смущении, - я так и думал! Это уж 

всего сквернее! Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшая 

мелочь, весь замысел может испортить! Да, слишком приметная шляпа... 

Смешная, потому и приметная... К моим лохмотьям непременно нужна фуражка, 

хотя бы старый блин какой-нибудь, а не этот урод. Никто таких не носит, за 

версту заметят, запомнят... главное, потом запомнят, ан и улика. Тут нужно 

быть как можно неприметнее... Мелочи, мелочи главное!.. Вот эти-то мелочи и 

губят всегда и все... 

Идти ему было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его дома: