всякий случай, до утра было все спокойно. А с рассветом пошли смотреть, что 

же там произошло. Нашли только обрывки черной кошачьей шерсти. Видимо кот 

сорвал одну растяжку, затем испугался взрыва, рванул и зацепил еще две. 

Последняя растяжка его погубила, или наша стрельба прикончила, не знаю. 

Жизнь походная шла своим чередом. Размеренно, спокойно. Днем мы 

обстреливали дорогу, связывающую Гудермес и Аргун, с позиций второго 

батальона она просматривалась на восемьдесят процентов, обстреливали 

пригороды Гудермеса. На склонах господствующего холма расположились позиции 

боевиков, охранявших подступы к городу. По разведданым, а также из 

радиобесед с духами узнали, что там обосновался неизвестный тогда еще никому 

Басаев Шамиль. Спецназовцы, что приезжали к нам в гости, охотно 

разговаривали с ним, вспоминали тренировочные лагеря ГРУ под Москвой, а 

также совместные операции в Абхазии, Осетии. Приглашали друг друга в гости. 

По ночам, а иногда и днем, позиции духов обрабатывали установки 

залпового огня. Иногда удавалось рассмотреть, как над головой проносятся 

смутные силуэты громадин. Мы называли их "телеграфными столбами" и 

"гуманитарной помощью братскому чеченскому народу". Когда работала 

реактивная артиллерия, было спокойно спать. Кунг раскачивался как люлька у 

младенца. Духи в эти ночи не смели показываться. 

И вот наступил день, который я до конца жизни не забуду. Двадцать 

первое марта. Накануне нас обстреливали минометчики. По КП выпустили всего 

пару мин, одна из которых попала в жилой дом, после этого обстрел 

прекратился, а вот второму и третьему батальону досталось крепко. Почти до 

утра шел массированный обстрел. И, по всей видимости, огонь корректировался, 

потому что стреляли и по закрытым, заглубленным позициям, не видимым для 

противника. Эти корректировщики и радисты нас за время войны достали 

здорово. За ночь никого не убили. Но было трое раненых, их срочно отправили 

в Петропавловку для оказания квалифицированной помощи, а оттуда -- на 

Северный. Духи били тоже с закрытых позиций, и поэтому по вспышкам мы не 

смогли определить позиции минометной батареи. Кое-как примерно вычислили и 

ответили своим минометным огнем, а потом уже и навели собственную 

артиллерию. После седьмого залпа духи заткнулись. 

По утру стоял туман. Особых дел не было у нас с Юрой. Маялись от 

безделья. И вот поступает сообщение из второго батальона, что поймали 

женщину, которая шла в Гудермес. Под покровом тумана, обутая в легкую обувь, 

она, как тень, прошла уже большую часть секретов и блок-постов второго 

батальона и, проходя окопы, наткнулась на наших офицеров. Те ее быстро 

остановили. Быстро осмотрели. Хоть и война, но глубокого, как положено, 

обыска не делали. Постеснялись. Зато в сумке обнаружили бинты, вату, а в 

подкладке кофты наш миниатюрный пистолет ПСМ. При задержании пыталась 

вырвать его, но не успела. 

Комбат тут же доложил о ней на КП. Пистолетик, правда, замылил себе. 

Когда ее на БМП привезли к нам, то офицеры первого батальона признали в ней 

ту самую женщину, что видели тринадцатого марта, во время нашего первого 

неудачного перехода. И они же предположили, что это она корректирует 

духовскую артиллерию. 

Допрос проводили трое. Я, Юра и генерал. Сели в маленькой комнатке 

позади спортивного зала, в котором находился постоянно начальник штаба и 

оперативное отделение, а также по вечерам проводились совещания. 

Если бы был мужчина, то было все просто, но здесь, с женщиной... Первый 

раз нам довелось допрашивать женщину. И она была симпатичная. Паспорта у нее 

не было. В этом ничего удивительного нет. После прихода Дудаева к власти и 

объявления им суверенитета, в паспортах местных жителей, принявших 

гражданство Ичкерии, ставился штамп с гербом, и делалась соответствующая 

запись. Поэтому все нестарое население, чтобы не дразнить наших солдат, 

носило комсомольские билеты. И вот и у нее тоже был комсомольский билет. По 

нему выходило, что звали ее Сагулаева (в девичестве -- Бердидель) Хава 

Дадаевна, 1962 г. рождения. 

Начали мы культурно, вежливо, без психологического давления. Но она 

продолжала упорствовать. Как попугай повторяла одну и ту же версию. Что была 

в Грозном и вот сейчас идет домой, в Гудермес. Муж ее погиб в первые дни 

войны под бомбежкой (оснований для теплых чувств к нам у нее, следовательно, 

нет), в Гудермесе сестра осталась с ее маленькой дочерью. Корректировщицей 

не выступала, тринадцатого марта в Ильинке не находилась. 

Еще раз вызвали группу офицеров, и они ее уверенно опознали. Связались 

с блок-постами: при прохождении местных жителей записывались их данные. 

Оказалось, что в предшествующие дни через блок-посты со стороны Грозного она 

не проходила, остальные дороги, ведущие к столице Чечни, были заминированы 

как нашими, так и боевиками. 

По всему выходило, что она пряталась где-то неподалеку и, возможно, 

выступала корректировщицей, а может и "маршрутницей", т.е. собирала данные о 

дислокации наших частей и по радио передавала противнику. На женщину во 

время войны меньше всего обращаешь внимание. Только нельзя забывать, что 

здесь приходится воевать не с регулярной армией, а со всем народом. 

Разведчики, давно уже не видевшие пленных (а к лазутчикам у них свой, 

особый счет), уже несколько раз просили отдать Хаву им. Она в ужасе кричала, 

чтобы не отдавали. Мы разыгрывали "доброго-злого" следователя. Юра был 

добрым следователем, я -- злым, а генерал -- независимым судьей. Когда она 

начинала запираться, я налегал на ее психику, требовал признания. Стращал 

всеми карами. Нам необходимы были позиции духов в Гудермесе, чтобы 

раздолбить их, а затем уже входить в город без потерь.